Ты уж, Сонечка, прости меня за это. Лучше бы, конечно, на тульском кладбище лежать, да и в своем болоте неплохо. Не вечно немец тут будет — свои болота своими и останутся. А тебе, ясочка моя, за все спасибо. Мы свой век неплохо прожили. И хотя не таким я был, как все, но зато в бутылку никогда не заглядывал и руки на тебя не поднял никогда. Спасибо за все, за ласку, за совет, за то, что себя мне, трудному человеку, отдала. Дом до твоей смерти — твой, а потом пускай поровну разделят дети'.
Почтальон взглянул на пожилую женщину и увидел, что та с безучастно вперенным куда-то взглядом мелко-мелко качает головой.
'…Доченька, ты мать береги, кому же еще и понять ее. А сама проживи легко, не то что мы. Ищи мужа по сердцу, чтобы жалел. И живи с ним хорошо, разные мелочи прощай. Иногда и одному ему надо будет остаться. Мы мужики, как собаки: иногда нам по лугу побегать надо, поесть травок. Не бойся: будет любить — не уйдет от тебя. А уйдет — грош ему цена в базарный день. Ты у меня красавица — на твой век хватит…'
— Я не ушел, — сказал зять и склонился ниже над письмом.
— Еще бы тебе уйти, — вздохнула мать.
— Тут в самом низу первого листа дописано, — сказал зять. — '…Известие обо мне и про письмо вам передаст этот студент, что со мной. Носатый такой. С ним жене только дятлов разводить. Неприятный хлопец, вечно стихи какие-то бормочет. Из Минска. Фамилия у него Русинович, Гришка. Расспросите его, как я умирал'.
Зять, прервав чтение, растерянно посмотрел на жену.
— Точная характеристика, — еще не избавившись от сухости, но уже с какой-то непонятной болью сказала она.
— Читай дальше, — не терпелось Семену.
— '…Сынок…'
Почтальон услышал, как Семен вздохнул.
— 'Сынок. Ты прости, много виноват перед тобой. Помнишь, ты отдубасил директорова сына. Если бы знал я, что так будет, что будет мое сердце болеть в это тяжкое время за каждую оплеуху, что отвесил тебе, век бы не поднял руку. Живи. Береги мать. Женщины — они, брат, страдают. Женись — раз. Посуровей будь первые дни, а потом все больше лаской. Я вот не понял этого, так всю жизнь и суровел. И хотел быть иным, да не мог. Характер у меня, привычка уж такая — рыкать. Да и судьба моя — тяжелая.
И сестру не обижай, сынок. Она у нас глупенькая еще и сердцем горячая. Вспыхнет — наделает глупостей. Несправедливость для нее — нож. А таким тяжело. Видать, потому Машка такая, что я не ласкал ее. И по головке даже не погладил. Так ты ее за меня погладь по головке…'
Рука Семена невольно потянулась и легла на голову сестры.
И та вдруг всхлипнула, словно подавившись, и, опрокинув плетеное кресло, бросилась с веранды куда-то в глубь сада, в сирень, в заросли.
— Что это она? — поднялся сын.
— Сиди, Семен, — положил ему руку на плечо Григорий, — ты ничего не понимаешь. Это лучше, что она заплакала.
Семен, словно ища у кого-то опоры, повернулся к матери и обнял ее за худые плечи. С другой стороны осторожно подсела его жена и прислонилась головой к коленям свекрови. И мать вдруг наклонилась лицом к руке Семена и слабым, слегка дрожащим голосом начала повторять:
— Сенечка, Сенечка… И про оплеуху вспомнил.
Почтальон понял, что он тут лишний, и попросил Григория проводить его. Возле калитки остановился, нерешительно спросил:
— Извините, пожалуйста. Этот вот, что недавно умер у вас, наверное, отчим был Марии Николаевне? Я три дня всего на этом участке.
— Нет, — вздохнул Григорий, — не отчим — отец. Письмо самую малость опоздало, мог бы и сам получить. Неделя как похоронили. — И тихо добавил: — Мы же не погибли с ним тогда, вышли. Я его после войны отыскал да и остался здесь. Семнадцать лет еще прожил старик. Сквернослов был и грубоват, но правильной души человек. Я вот это понимал, а родные дети не понимали.
И когда почтальон вышел на улицу, остановил его:
— За письмо спасибо.
Вернулся и без слов подсел к молчаливой группке людей.
Они оплакивали покойного, но теперь даже их горе было смягчено взаимной жалостью, общим, сдержанным и по-человечески светлым чувством.
— Поздно узнали, — сказал сын, и мускулы у его переносицы задрожали, как, бывало, у отца.
Возвратилась на крыльцо и Машенька. Слез на ее лице уже не было: наверное, умылась.
'Отцовская порода', — подумал Григорий.
А она села поодаль от него, прильнула к матери и золовке. Потом взглянула на мужа:
— Почему никогда не сказал?
— Я думал, он сам скажет. Вместе же вышли.
— Я тебе этого никогда не прощу, — устало проронила она.
— Простишь, — ласково и немного грустно сказал он и положил ладонь на ее холодноватую от воды руку, безвольно лежавшую на столе.
1. Машинопись рассказа на белорусском языке хранится в Центральной научной библиотеке им. Якуба Коласа Национальной академии наук Республики Беларусь.
2. Рассказ, видимо, был написан в конце 50-х годов и предназначался для первого сборника прозы 'Блакіт і золата дня' (Мн., 1961), о чем свидетельствует нумерация страниц этого рассказа и тех рассказов, которые вошли в книгу 'Блакіт і золата дня'. В Центральном государственном архиве-музее литературы и искусства (ЦГАМЛиИ) Республики Беларусь, ф. 42, оп. 1, ед. хр. 69, например, среди неопубликованных материалов журнала 'Полымя' хранятся машинописи рассказов 'Як звяргаюцца ідалы' (с. 41 — 47) и 'Лісты не спазняюцца ніколі' (с. 48 — 74). Первый вошел в сборник прозы Владимира Короткевича, второй — не вошел. Заметим, что рассказы 'Пацукалоў' (позднейшее название 'Карней — мышыная смерць') і 'Лятучы Галандзец', которые также были включены в сборник 'Блакіт і золата дня', писатель завершил соответственно 22 и 27 июня 1958 года, о чем свидетельствуют пометки на их машинописях, которые хранятся в ЦГАМЛиИ, ф. 42, оп. 1, ед. хр. 184.
3. Рассказ при жизни писателя не печатался.
4. Впервые на белорусском языке — журнал 'Полымя', 1991, № 3.
5. Вошел в книгу на белорусском языке: Караткевіч У. Творы: Проза. Драматургія. Публіцыстыка. — Мн.: Мастацкая літаратура, 1996. — С. 367 — 388.
6. На русском языке (перевод с белорусского В.Щедриной) опубликован в журнале 'Неман' (Минск). 1992. № 11.
7. В книжные издания на русском языке не входил.
8. Набор сделан по журнальной публикации.
