пока его не найдет кто-то другой... Интересно, он вообще сдохнет когда-нибудь? Мне не с кем посоветоваться. Я вычислил его маршрут до такой степени, что в понедельник уже не носился, рискуя провалиться и упасть на рельсы, а спокойно потягивал сок, дожидаясь его появления. Плюс-минус восемь минут — промежуток, в который эта гнида завершала очередной круг, — он вываливался из вагона или вывинчивался из груды спешащих туловищ на пересадочном эскалаторе и почти моментально замечал меня, как бы надежно я ни прятался.
В какой-то момент у меня появилась уверенность: больше его никто не ищет. Пока не ищет...
Иначе маленький ублюдок вел бы себя по-другому. Он запомнил мою харю еще тогда, когда мы охотились вместе с Лизой. Правильнее сказать, не запомнил, а получил мое... изображение или фото от Скрипача. Наверное, в его мозгах, если у него есть мозги, хранятся физиономии всех, кого следует опасаться.
Но гаденыш ничего не может поделать, он вынужден снова и снова кружить, выполняя свою работу.
В пятницу я разработал план, как его подловить. Нарисовал его маршрут и просчитал все варианты. Я не знаю, что он делает ночью, — вот в чем беда. Вероятнее всего, бестия не поднимается на поверхность, наверняка он пережидает ночи в тоннелях.
Я разработал план и понял, что придется рискнуть, распустить лепестки в толпе. Я решил, что достану ублюдка рано утром, в воскресенье, когда не так много народу, когда есть пусть маленький, но все-таки шанс никого не покалечить. Воскресным утром, когда в жерла станций пропихиваются массовки из пригорода, мне надо подловить его между двух электричек...
...У перрона тормозит поезд. Я лечу через три ступеньки. Я прыгаю через их тележки, я распихиваю свободной рукой их сумки и пакеты. Все равно — много народу, слишком много... Куда они все прут в выходной?! Я не могу распустить лепестки, не имею права...
— С дороги! — кричу я. — Человеку плохо!
Опять не то! Да им насрать, что кому-то плохо! Я снова допускаю прежние ошибки, против которых предостерегала Лиза. Вот если бы я прокричал «Змея!» или «Бомба!», они шарахнулись бы в стороны! Но мне совсем не нужно, чтобы началась давка с воплями — это только на руку моему врагу. Мне всего лишь надо получить малюсенький просвет, свободную дорожку шириной в двадцать сантиметров...
...У открытых дверей вагона семилетний шкет оглядывается. Никто не обращает внимания на ребенка. Они держатся за поручни, они листают журналы, они смеются.
Нехорошо убивать маленьких мальчиков...
Он оглядывается и смотрит мне в глаза. Я уже близко, но нарочно замедляюсь, чтобы он не передумал войти. Этот трюк мы трижды проходили. Говнюк поджидал в дверях вагона и если убеждался, что я успеваю, то выскакивал обратно и улепетывал зигзагами в переход, на другую ветку. Самое прикольное то, что бегаю я быстрее. Однажды его что-то задержало в вагоне, но он понял, что я успею, и выскочил в закрывающуюся дверь. Мы понеслись вдоль мраморных колонн, мимо взвода новобранцев, вдоль газетных киосков, и внезапно мне показалось, что Бог услышал мои мольбы.
Переход оказался перекрыт фанерным щитом, и указатель приглашал всех воспользоваться другой лестницей. Я почти догнал гаденыша, хотя сердце колотилось в глотке...
Он свернул, не замедляясь, наклонившись, как гоночный мотоцикл. А меня протащило метра четыре по инерции. Позади загрохотал поезд, дежурная по станции гундосила насчет пересадки, и никто на нас не обращал внимания. Играются себе дети подземелий — и флаг им в одно место!
Паршивец свернул в заколоченный переход, прямо на закрытые турникеты. Турникеты он преодолел одним затяжным прыжком — я даже залюбовался, а в следующую секунду я понял, что опять недооценил противника. На самом верху, между сплошным фанерным щитом, перекрывающим тоннель, и аркой потолка оставалась щель сантиметров сорок шириной.
Он поднялся по стене, как тренированный эрдельтерьер, в два касания четырьмя конечностями...
До меня вдруг дошло, что голыми руками его не возьмешь, и я вернулся к первоначальному варианту — к одной из страшных вещичек Макиной...
Я не знаю другого способа его остановить...
Маму жалко, конечно, ей нехило достанется. Ведь я же не собираюсь убегать, мне ведь надо убедиться, что он подох. Если что, я ударю его и второй, и третий раз — тут я не волнуюсь, я уже давно знаю, как это происходит. Я буду сидеть рядом и следить, чтобы в нем не осталось и капли жизни...
Надеюсь, что менты меня не пристрелят сразу. Лишь бы те ребятки первыми не подоспели...
Сначала я хотел забить, плюнуть на него, но в среду я услышал скрипку. Остановился в переходе диски позырить, и вдруг — точно рашпилем по зубам провел кто-то...
Переход волной изгибается, тетки цветы продают, а за углом запиликали. Меня тогда чуть не вывернуло: колбасит всего, ноги подгибаются, точно у наркома обширявшегося; не могу дотюмкать, куда шел и зачем, — до костей пробрало. За угол выглянул...
Соплюха у стеночки смычком наяривает. Тощенькая, свитер по колено, в черных очках, типа слепая, и футляр открыт для монеток. И скрипит какую-то ерунду на трех нотах, туда-сюда... Народ мимо валит, цыгане орут, менты волокут кого-то, а я точно прилип, точно тянет меня. Подошел к ней вплотную, спина аж мокрая стала, и сам себя убеждаю, что в дурку еще успею... Ну, в натуре, у нас целая филармония смычками машет — что ж мне теперь, утопиться?
Не помню, как я от девахи этой слепой отлепился, даже монетку ей в футляр опустил. И в тот момент усвоил, что меня так и будет вечно плющить, пока его не захомутаю. Я должен покончить с отродьем Скрипача, пока его не нашли другие. Такая вот петрушка... Натер себе новый геморрой, как говорит мамкин Сережа...
...В последнюю секунду, перед тем как шмыгнуть в дверь, маленький гаденыш улыбается. Никто не видит его улыбку — разве кому-то есть дело до оборвыша? В лучшем случае от таких, как он, шарахается, боясь подцепить какую-нибудь заразу.
Двери начинают сдвигаться. Он показывает мне зубы и кончик язычка. И тут я впервые улыбаюсь ему в ответ.
