бить!» — «Ваше благородие! ни в жизнь пальцем никого не тронул!» — «А-а, не тро-нул?» — «От рода жизни! Нитнюдь!» — «А меня кто утюжил, такой-разэтакий?» — «Впервой вижу вас, ваше благородие! Помилуйте! Кто другой разе, ну никак не я…» — «Не ты, так твой брат, не брат — так сват, не сват — так кум, одна категория!..» Опять вожу. Аж устал… Ну, выпустил. Как вскочит он на дроги и по-шел! Как оглашенный… Лошадь справа-слева кнутом, марш-марш! Без шапки, без всего! Только и видать, как лошадь нахлестывает…
Роман Ильич затрясся от смеха и зашипел горлом. Порой он останавливался на мгновение и, задыхаясь, быстро выговаривал:
— Виски у него… патлы-то… раскудлатились во-во как… я всеми десятью в них… Водил-водил… Ты дубовский, говорю…
Шишов, весь багровый, качался вперед и назад, кланяясь прилавку, и в глотке у него бурлил и клокотал водопад, а на ресницах блестели слезы. Маштак сыпал крупную, басистую трель, и было странно, что из его огромной бороды вылетает такой горох рассыпчатых и проворно скачущих звуков. Попков беззвучно трясся тощим телом, и, в такт подпрыгивающим плечам, из носа его отрывисто и быстро вылетали один за другим маленькие клубочки табачного дыма. Ферапонт чихал, кашлял, крутил головой и повторял, держа двумя пальцами цигарку, как камертон, вровень с ухом:
— Кабы знать, не надо бы признаваться ему, что дубовский…
— С той поры небось не показывается в станицу? — отдохнув от смеха, спросил Шишов.
— Да вряд!.. А ежели и покажется: «Я — не дубовский», мол… — ответил за сотника Ферапонт.
— А ты, Ферапонт, не дубовский? — трясясь от смеха, спросил Попков.
— Не, не дубовский… — под общий смех поспешно отказался Ферапонт.
— То-то, гляди! — рассыпая свой крупный горох, проговорил Маштак. — А то их благородие… того… видишь, костыль какой?
— Нет, гляжу я, ты — дубовский? — задыхаясь от приступа смеха, едва выговорил Попков.
— Я — шацкий… Мы не виновны в их благородии…
— Ну, шацкие — ребята хватские: семеро одного не боятся, — благодушно заметил Роман Ильич. — Но тоже… у меня смотри в оба.
— Чтобы не выскочили из лоба! — подхватил Маштак. — А он, ваше благородие, все под вашу землю целится!..
— Да! Верно, верно! — подтвердил со слезами на глазах, весь багровый, Шишов: — К чему, говорит, офицерам участки? Они все равно не работают ее, а я бы ее к делу произвел… Отобрать бы, — говорит…
— О-то-брать? — Роман Ильич насупился и сделал свой воинственный полуоборот в сторону Ферапонта: — Вот, на!
Три толстых пальца сложились в известную комбинацию и вместе с клюшкой устремились по направлению к Ферапонту.
— Ишь ты, умник! Пра-а, умник!.. Я заслужил, а ему отдай… Мужику? Это за какие же заслуги?..
— Шутят это они, ваше благородие, — оправдываясь, сказал Ферапонт, с некоторым опасением поглядывая на клюшку сотника, — Это вроде смеху у них…
— Ты что же это, я вижу, брехунами нас хочешь перед людьми поставить? — притворяясь обиженным, возразил Шишов. — Скажешь небось, не говорил про землю?
Ферапонт смутился.
— Было дело, конечно. Но разве это всерьез? Это лишь мечты, это так себе, для разгулки времени. Ведь вот и сотник, например, толкует часто о царстве небесном, а кто же скажет, что он попадет туда? С таким животом в рай не пролезешь: ворота узки… Ну, и о земле тоже. Поговорили, и только… Много ли беды от этого?
— Я, брат, заслужил себе землю. Поди заслужи, и у тебя будет участок, — сказал Роман Ильич строго- наставительным тоном.
— Не те времена нынче, ваше благородие, — вздыхая, сказал Ферапонт. — Нынче войны стали сурьезные, хитрости большой надо. А тогда как служивали? Какое оружие было? За виски друг друга да под ножку — вот и вся война. А ныне поди-ка. Он тебя вон отколь цепляет… за сколько верстов!
— Н-ну… нет, брат, сурьезно дрались и тогда. Ты думаешь, я страху не видал? Еще как Господь вынес! Вспомнишь — мороз по коже… Офицерство-то не даром тоже досталось!
Опять прошлое с его героическими очертаниями всплыло перед глазами Романа Ильича и разбудило в нем задор неудержимого самопрославления. Он повесил на руку свою связку кренделей, придвинул ее к локтю, сложил ладони на изгибе клюшки и уперся на них животом. На толстом лице его появилось выражение торжественности.
— Через кобылу чуть не пропал, — сказал он, — понизив голос, как бы по секрету. — Была кобылка у меня гнедая… иноходная… через нее! Урядником еще тогда был. Ну, значит, не судьба пропасть. Даже офицерство получил. Произвели…
Он кивнул Ферапонту головой с наивным хвастовством: вот, мол, как! И засмеялся. Засмеялся и Ферапонт. В самом деле, было смешно, что эта толстая, сырая, медлительно-важная фигура в сером пальто и в шапке с красным, обшитым позументом верхом, простовато-смешная на вид, могла когда-то не только усидеть на лошади, но даже ограждала отечество, подвергалась опасности, совершала геройские подвиги…
— Сели мы, значит, обедать, — грузно вздыхая, продолжал сотник. — На биваке, разумеется. Наварили мяса, борщ в котлах, само собой… Сели. Ну, только за ложки — тревога! Бац-баб-бац-бац — из лесу! У, будь ты трижды анафема! Сила-то его и не очень велика, видать: стрелять стреляет, а в атаковку опасается… Ну, что делать! Все к лошадям, понятное дело, котлы опрокинули, и по ложке проглотить не пришлось. Гляжу я: куски мяса в котле, да какие куски! во-о… жирные, с хрящиком, самая грудинка! А есть хочется — кожа трещит! Фу, думаю, зря пропадет такое добро… Скорым маршем сейчас кусков с пяток — в сакву: годятся! Перекинул сакву за седло — лишь вскочить успел: как понесет моя кобыла! Как пойдет чесать! Как пойдет! Сбесилась и — кончено дело! Пошла и пошла! Да ведь ка-ак? Пуля пулей! Прямо на них, на венгерцев… Пропал! Читаю «Живый в помощи», пику уронил, шашку и выхватить не успел, — обеими руками тяну поводья, — шумлю, не помню чего… Одно слово — пропадаю! Ветер зеленый в глазах, ничего не вижу… Чую только, что прямо с размаху в них влетел — как загомят кругом! Голоса своего не слышу!.. Один секунт и — нет уж их… упустили! В зад в ихний, значит, вылетел, — не успели схватить, — и пошел чесать дальше! И пошел! Пульки две над самым ухом — жик! жик! А я чешу!.. Ведь это рассказывать-то долго, а там — ну, не больше минуты было… просто и плюнуть бы не успел… Ну и кобыла, будь она неладна! Такой яд… Ракета, а не лошадь!..
— Ну, как же вы, ваше благородие, назад-то? — притворно изумленным и немножко льстивым голосом спросил Ферапонт.
— Да приехал, и только. Обскакал верст пять — вот и опять на своих наткнулся. Не чаяли даже в живых видать, а я — вот он. «Отколь, — командир говорит, — в тебе такая отчаянность, Евтюхин?» — «Не могу знать, ваше высокоблагородие…» А сам уж после додул, что кобылу-то свою мясом я прижег — с того и сбесилась… Ну, Господь… Никто, как Господь…
— Значит, быть живому, — солидно заметил Маштак.
— Да, значит, не помереть, — заключил и Ферапонт.
— А ты все говоришь: за что господам земли много? — с оттенком упрека сказал ему Роман Ильич. — За что им земля? Вот поди-ка послужи… Ты страху не видал? А-а, то-то! А я его знавал… да…
— Посади его на эту кобылу… — весело скаля зубы, сказал Попков, и опять клубочки дыма стали выпрыгивать из его носа один за другим.
— Упал бы! Ей-богу, упал бы! — подхватил Шишов тон ним голосом, и долго сдерживаемый смех вырвался у него свистящим потоком.
— Упал бы! — с уверенностью сказал Роман Ильич, и живот его опять задрожал, как студень.
Ферапонт хотел возразить, но воздержался, ничего не сказал.
— Так-то, друг! — постукивая костылем, сказал сотник. — Господская земля — она потом-кровью досталась. Кровью взята, кровью и отдастся. А так, чтобы зря получить, не на-дей-ся! На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай!
