для следующей, последней части того же очерка он почему-то берет эпиграфом стихотворение Пушкина «Обвал», название которого сделает и названием всего очерка, где выразит сомнения, будет жаловаться и сетовать на — бессмыслицу очередного «русского бунта». Сам очерк становится переломным во взглядах писателя: далее все яснее будет проступать у этого действия и неизбежная беспощадность:
В статьях Крюкова наблюдается короткий разрыв — с марта по конец мая (во всяком случае до сих пор его публикаций в периодике за это время не обнаружено), а в конце мая начинает печататься, в нескольких номерах газеты «Русские ведомости», очерк «Новым строем», который повествует уже не о столичных впечатлениях, а о его впечатлениях из родных мест: с казачьего съезда в Новочеркасске, из глухих углов верхнедонской глубинки — станиц Глазуновской, Слащевской, Усть-Медведицкой, слобод Михайловки, Кумылги, хутора Фролова или Слепихина, да и — просто из вагона. Тут аккумулированы впечатления от его многочисленных поездок по России — Царицын, Курск, Льгов или какой-нибудь безвестный Радаков (Черкасское тож)… Крюков где-то обмолвится, что исколесил в это время, за несколько месяцев, чуть ли не всю Россию.
Но и теперь автор по-прежнему прикрывается маской обывателя, стоящего в стороне, сосредоточенного на своем мелком, бытовом интересе, хотя уже явно разочарованного в том, что произошло весной 1917-го в Петрограде и что представлялось ему — как и многим тогда, наверно подавляющему большинству его читателей — вначале таким радужным, веселым. Теперь в тексте Крюкова проступает сердечная боль за бестолочь и дурь своих же земляков, казаков-землеробов, не умеющих отличить явной демагогии какого-нибудь местечкового наполеона или нахватавшегося революционных фраз «братишки» («большевика в образе дезертира или симулянта») — от действительно важных, но почему-то всегда так неубедительно звучащих слов о ценности национальных традиций, веками складывавшихся бытовых устоях.
Вот Крюковские представления о среднем российском солдате прежнего времени: это мужик, объединенный твердым, «почти религиозн[ым] сознании[ем] долга, носивший тоску в сердце по родному углу». Таким бы и сейчас, конечно, хотелось видеть ему соотечественника. Но это, к сожалению, невозвратно утрачено. Мешает прочно приставшая ко всем без исключения согражданам — интеллигентам ли, мужикам, солдатам — «шелуха чужих слов и чужих мыслей»… Крюков искренне страдает от того, что чувство национальной гордости затаптывается в грязь, разменивается на восхищение подвигами разных дезертиров, шулеров, спекулянтов, шкурников, самогонщиков.
Еще более длительным оказывается перерыв перед следующим по очереди из опубликованных очерков («В углу») — более полугода. Очерк выходит только в апреле 1918 г. в московской газете «Свобода России» (и эту газету вскоре закроют, через 3 месяца, в начале июля). Чем занят Крюков в промежутке с октября по апрель? Сведений об этом пока нет или они недостоверны. Автор снова как будто пребывает в отстранении, забравшись, или окончательно обосновавшись в своем тихом углу, «в закоулке» — как всегда, подчеркнуто не у дел, однако пишет и публикуется для столичного читателя. Тут он находит, наконец, точные слова для выражения своего отношения к происшедшим событиям. Всё это — беснование, «революционный гвалт и беснование», по всей стране идет «наглое», «дикое пиршество „углубленной“ революции», которое следует характеризовать не иначе как «зрелище беззаботного паскудства». И — катится «колесница торжествующего смерда» («Ответственность момента»)…
Хотя первоначально и в московской газете темы у автора прежние — спекуляции хлебом, самогоном, лесом, оголтелая жажда обогащения, демагогия мелких вождей, отсутствие совести, потеря в народе моральных и нравственных ориентиров… Здесь он вполне в духе учительно-морализаторских и несколько приевшихся российско-интеллигентских традиций. Но вот он описывает встречу своих земляков- станичников с большевиками в «подлинном, живом виде»: большинство из них оказываются просто «попугаями, повторяющими чужие слова». Так почему же именно эти чужие слова оказывались для всего огромного народа столь притягательны? — задается вопросом автор.
Поняв, что теперь уже страна несется в пропасть, что всё рушится на глазах, Крюков не может оставаться безучастным, он вынужден сам перейти к активному сопротивлению. Для этого он не просто уехал к себе на родину, на Дон, но и вошел в Войсковой Круг, местный парламент воюющего с большевиками Войска Донского, став его секретарем и взвалив на себя огромную и ответственейшую работу редактора его официального печатного органа, газеты «Донские Ведомости»… Ну, а менее чем через год, в начале 1920-го, уже при отступлении, в одной из кубанских станиц, он погиб… по одной из версий, от возвратного от тифа.
Очерк «Ползком», которым открывается наша книга, напечатан вроде бы еще ничего «не подозревающим» Крюковым (из того, что будет через несколько месяцев) в самый канун 1917 года, в рождественском номере «Русских Ведомостей», 25 декабря 1916-го. В нем описан, по-видимому, реальный эпизод из жизни: автор едет на Кавказский фронт 1-й мировой войны, проезжает родные донские места, должен переправляться через реку Медведицу…
Как можно теперь, из сегодняшнего дня, понять этот текст, в нем звучит так и не услышанное пророчество о том, что Россия — над гибельной бездной, и высказано связанное с ним упование: хоть ползком, на брюхе, хоть из последних сил, выбросив личные вещи и лишившись собственности — но доползти, по ломкому льду культуры, через разверзающийся ад революционной стихии, до родного угла, объединив усилия, сохранив во что бы то ни стало дорогие традиции старины, отстоять исконный порядок… В этом очерке мы видим мужиков, с риском для жизни самих отправляющихся в околоток, чтоб там «посечься» за потраву лугов скотиной, — это вполне в рамках, пусть смешной и нелепой, но той же российской культуры. Вот и полицейский чин, который торчит на берегу — «для опасности», чтобы предупреждать о возможном риске и предотвращать попытки неурочной переправы (хотя все равно никого не спасающий). Да и сам образ России — как гигантской рыбы с поднявшейся чешуей… (впечатление от вставших дыбом под ветром льдин на реке). И тут же — мост, снятый перед самой осенней распутицей… Как все это хорошо знакомо! Упование на порядок, который был когда-то раньше, в какое-то баснословное время, когда мост через реку должен был держать и держал «до определенного числа» некий купец… Ну, а теперь — всем заправляет уже не купец (тот все-таки боялся штрафа), а какой-то комитет, им-то бояться некого… — И вот, в результате, через три года, к началу 1920-го, стало ясно, что прежняя Россия все-таки не доползла, не выдержала, не выдулась, как говорят казаки, а — рухнула и полетела в обвал…
Итак, географически автор всё далее отступает, уезжая от столиц к периферии культуры, переставая печататься где бы то ни было, по мере закрытия большевиками свободных изданий — повсюду, кроме своей малой родины. Но одновременно с этим, что мне кажется очень важным, он изменяет привычную для российского интеллигента — безучастную по отношению к власти — позицию, с которой можно наблюдать за всем «в качестве нейтрального лица, со своего крылечка», — и меняет ее на осознанно гражданскую, вмешиваясь в самую гущу кипящей схватки… делаясь в результате, может быть, чуть не сторонником прежнего, монархического, строя… Но об этом пока нам рано судить. Надо лишь внимательно вчитаться в его вновь открытые перед читателем сочинения. Во всяком случае, перед нами предстает человек, горевший романтической, хоть может в принципе и невыполнимой мечтой, — чтобы на его родине воссиял свет «по радиусам вглубь и к перифериям круга» («Камень созидания»).
