— Паем? — Старик изумленно поднял брови. — А сколько ты с него возьмешь, с пая? Поди-ка повертись на пайке-то на одном, попробуй!.. Вся цена ему — три красных… ну, от силы — четыре…
Гаврил открыл сундук и долго перебирал свои костюмы, сложенные в тщательном порядке. Старик с радостным нетерпением следил за его действиями и ждал, что вот-вот он достанет пачку бумажек — зеленых, какие видел Макар издали в его кошельке, и скажет: «Сколько же вам, батенька?»
Но Гаврил достал синюю офицерскую куртку тонкого суконца, расправив, махнул по ней щеткой и, надевая ее, сказал:
— Батенька, вы считаете, верно, что у меня денег — воз?
— Ну, воз не воз… Да я и не считаю… Это в своем кармане считать аккуратно, а в чужом… Наряды-то ты насправлял прямо генеральские…
— Наряды — это было мое желание… На свои заслуженные…
В этом мне никто не указчик…
Макар почувствовал незаслуженную обиду, густо покраснел, заморгал глазами.
— Я указывать не указываю… дело добровольное… А скажи ты мне, сынок: кто тебя справлял на службу?
— А это вобче возлагается на родителей, — с язвительным спокойствием отвечал офицер Юлюхин, одергивая куртку перед зеркалом. — Я до службы на вас работал… паем моим вы пользовались…
— Да сколько ты работал-то? — рассердился и повысил голос Макар. — Паем! А кормился чем? Да не один, а около тебя — куча… А женить тебя, до дела довести чего-нибудь стоило или нет? А-а! То-то!..
— Сколько работал?
— Ну да… сколько?..
— Ежели за года класть, на справу вполне заработал… Отдавал бы в работники… Ты не справил бы, общество справило бы…
Макар изумленно хлопнул руками по бедрам.
— Эх, Гаврил, Гаврил! Да ведь я тебя выкормил!.. Какой ты работник был, когда у тебя сопли-то по колено висели? Ты почему же эту статью в копейку не кладешь? Я тебя выучил: четыре зимы в училище ты бегал… Это как? Жени-ил… Кладки[4] одной на двести брали…
— Вы меня, батенька, ежели по совести говорить, хотя и выучили, я этого не испровергаю, но от ученой части отбили… Мне ковенский губернатор сам говорил: «Подхорунжий Юлюхин! Вот вам 75 на месяц чистыми деньгами, оставайтесь околодочным!..» А вы не благословили!..
— Не благословил! У тебя тут дети, жена, кто же их должен правдать?
— Надобности нет, я бы высылал…
— Много ты навысылал!.. Нет, Гаврил, это не модель!.. Семену сколько же гнуть хребет-то… Это уж и перед Богом грех тебе будет…
— Вы считаете, что ежели я тут быкам хвосты буду крутить, то это и самое лучшее?
— Ничего не считаю. Твоя жена, твои дети, — корми! Мы вот долгу зачерпнули из-за них, а ты дать обернуться не хошь… Лишь обернуться!.. У Михайлина дня продали бы и деньги извернули бы… Не хошь… да… не по совести это… Семен с детьми в саманной кухне живет, а ты, небось, в горнице распространяешься… Это как?..
С этого дня прошла первая трещина в семейных отношениях. Макар как-то сразу примолк, перестал мечтать о скруглении дома, хвастаться на улице сыном-офицером, перестал особым франтовским манером выворачивать пятки на ходу. А Семен повеселел, словно то, что оправдались его мрачные ожидания, доставило ему особенное удовольствие.
В хозяйственных вопросах Семену принадлежала командующая позиция, и он распоряжался безапелляционно.
После разговора отца с Гаврилом ясно стало, что мечтать о прикупке пары быков для пахоты нечего, надо управляться тою скотиной, какая есть. В плуг назначили лысого мерина, киргиза и пару молодых быков. Семен потребовал также и Зальяна. Гаврил, считавшийся и по праву, и по обычаю хозяином своего строевого коня, запротестовал:
— Да ведь этак мы его ни к чему произведем! Я под суд угожу!.. Семен вбок поглядел на него и насмешливо, держа руки по швам, спросил:
— Прикажете, вашбродь, на конюшне держать?
— Да не в плуг же!
— Ну, уж нет, это извиняй, любезный брат! Это — не модель… Одной резки ему на полтинник каждый день. Соломка-то нынче пять рублей возок! А сена и на погляденье нет. А ведь в резку-то ты и мучицы подсыпаешь! А не угодно ли на подножный?
— Чтобы утянули?
— Ночуй с ним, карауль… вот и не унесут.
— Да я что же, ай работник, в сам-деле? С лошадьми ночевать?
— Да и я тебе не работник, а вот в саманке живу! — закричал вдруг Семен раздраженным голосом.
Филипповна испугалась, заохала, заплакала:
— Буде вам, ребята!..
— Да в каждый след все я да я! — кричал Семен, размахивая руками. — А детей-то у нас поровну!.. Нет, ваше благородие, господин офицер, вы уж ладеколоны-то ваши оставьте! Надевайте зипунчик да пахать… с офицершей!.. А сына — в погонцы!..
— Сына? Сына я учить желаю! — закричал в свою очередь Гаврил.
— Может, в емназию повезешь? — ядовито усмехаясь, вставила слово Марья.
— Не ваше дело! Захочу и в гимназию отдам!
— Ну, так и я своих девчонок в Марьянскую желаю… Как хошь! Филипповна охала, металась по избе, уговаривала, стонала:
— Господи! Грех-то какой… Господи Исусе, умири ты их сердце!..
Гаврил ушел в горницу, и ссора затихла, не перешла в драку, чего боялась мать.
Но пришлось офицеру подчиниться — ехать пахать и даже Зальяна запрячь в плуг. И когда в первый раз надел Гаврил чирики, намазанные дегтем, и серый зипун отцовский, старый, заплатанный, да поглядел на себя в зеркало, он чуть не заплакал… Вот она, жизнь, которая рисовалась такой милой, легкой, нарядной, — вонючая сбруя, лохмотья, пыль, грязь… вечные свары, брань, работа до гробовой доски и непрестанный страх, как бы чего не упустить, не опоздать, не издержать лишнего, мечта ухватить где- нибудь, потаясь от людей, грошовый пустяк… Ни умыться, ни одеться прилично, ни провести время в приятной, образованной беседе…
Поживешь тут — замажешься, одичаешь и станешь таким же, как все, неуклюжим, грубым человеком, и заветною мечтою будет мысль о новых ременных вожжах да о пятаке с двумя орлами, чтобы обыграть партнеров по орлянке…
Пахали всю неделю бессменно вдвоем с Варварой. Пахота была нудная. Зальян горячился, и первое время быки не успевали за ним. В первый же день от тесного хомута на левом плече у него оказались побои. В четверг шел дождь с ветром, протекла ветхая крыша старой польской хатки. Ночью быки ушли балкой в кумылженский юрт, и на другой день Гаврил до полден ходил, искал их.
Все это наполняло душу бессильным раздражением и злобой. Работа спорилась плохо, и Гаврил жестоко сек скотину, бил норовистого киргиза, кричал с зверски вытаращенными глазами: «Зарежу!» Два раза побил и Варвару — раз за то, что пересолила кашу, в другой — за неуместное замечание, что он не может наладить как следует плуга и зря бьет скотину…
Замечание было досадное, но правильное. Работа требовала сноровки, терпения, любви и жадности к ней, а он делал ее с отвращением, ничего не видел в ней, кроме мозолей, грязи и удручающей усталости: к вечеру гудели утомленные ноги, отнимались руки, и иной раз, не дождавшись ужина, он засыпал как убитый на грубо сколоченной кровати в тесной польской хатке, пахнущей глиной и дегтярной сбруей.
Сны переносили его в иную, приятную жизнь, в прежнюю полковую обстановку, и сердце билось так радостно, когда поставщик фуража Яков Исаевич, с приятнейшей улыбкой, пожимал ему руку, и после этого пожатия он, Гаврил Юлюхин, чувствовал в своей ладони бумажку…
«Красненькая? или четвертной?» — задавал он сам себе вопрос. Оглядывался кругом, разжимал
