много сердец полонили они… Громко и бедово пожила Надорка Копылова…
— Ешь, пока живот свеж!.. Гуляй, пока можно. Прозеваешь, после тужить будешь. Пойдем!
У нее ребенок на руках, но дома все-таки не сидится, на улицу тянет, на народ, вспоминается веселая жизнь вольная. Теперь уж не то, а все-таки…
— Идет какой-нибудь мимо молодчик, толкает, моргает: «пойдем»… Эх, кабы не дите, разве упустила бы свое. Дите связало по рукам…
— А муж?
— У-у, муж! Мужа-то я вокруг пальца оберну!.. В гульбе уж как хошь, не утерплю, обману: кто понравится, с тем и иду… Муж… эка!.. Когда и я его наземь кину…
Звонко расхохотались обе, — был заразительно весел этот взгляд беззаботно-удалый, и на мгновение забыла Варвара о своем горе.
— Муж… Есть чего бояться! Мой из полка писал, грозил: «Не перенесет моя казачья кровь обиды, приду — жизнь порешу неверной жене!..» А пришел — и вот, живем покуда…
— Ну, а плетка-то походила по телу? — спросила, смеясь, Варвара.
— Н-ну!.. все считать, так и барыш с накладом выйдет… Плетка дело терпимое. Бил сукин сын. Все тело в синяках было, суставчики и кости ныли… Ну, да бей не бей, а трехлетнюю волюшку не выбьешь. До гробовой доски ее не забуду — пожила! С милыми да в охотку…
И опять они засмеялись звонким заливистым смехом. Потом Варвара осторожно спросила:
— Как же ты, Надора, — ударная ты такая была, — обродиться не боялась?
Надорка бросила на нее быстрый, удивленный взгляд:
— Вот! А Ильинишна-то на что? За три рубля на три года сделает… Слово знает.
— Какая Ильинишна?
— Небось не знаешь? У, да Федота Хромцова старуха! Вон там, в кутке живут, за гумнами. Небось была не раз?
— Нет. Боюсь я их, кабы не погубиться, — сказала Варвара, радуясь, что открыла наконец того всезнающего человека, который беде ее может помочь.
— Да уж бойся не бойся, а их не миновать. Привьется по ошибке, — к бабке, больше некуда, — нехай бабчит… Такое дело… А уж Ильинишна по этому делу — молоток…
— Боюсь я их, рубаха аж трусится, — повторила Варвара, крутя головой и чувствуя, как камень, давивший на сердце, как будто отваливается и дает вздохнуть посвободней.
Веселыми косяками нагоняла их молодежь, и доносился с степи широкий шум праздничного вечера, многоголосые звуки боя, и свист, и смех, и песня. Крылось непобедимое обаяние для них обеих в этом многолюдном движении и молодом шуме. Начиналась лихорадка смутного ожидания и радостного волнения, когда еще издали слышался этот глухо звенящий и плещущий говор, когда волнами перекатывались черные, серые, белые, в сумерках незнакомые фигуры и потому особенно любопытные… А голоса ясны и звонки, прозрачен вечерний воздух, и заря белеет на западе и бледны звезды вверху…
Тут, в веселой неустанной толкотне, колыханье, барахтанье, в крике веселом, в тесной близости, когда чужие руки с дерзкой вольностью как бы мимоходом охватывают шею и, в упор сближаясь, заглядывают в лицо веселые и наглые глаза, безусые и бородатые люди шепчут вздор знакомый и всегда приятный, — тут забывалось грызущее горе, и страх, и скучное благоразумие, — кружилась голова и один лишь голос звучал: «Хоть час, да мой!..»
Смеялась Варвара. И песни пела… Боролась и дралась, отбиваясь от бесцеремонных объятий казацких. Порой, мгновенным облаком, набегало раздумье, вспоминалась беда, висевшая над головой, но гнала она прочь черные мысли. Лишь когда Карпо Тиун, немножко растерзанный после общей жаркой схватки, без шапки, в разорванной у плеча рубахе, обнял ее и прижал к плетню, она точно спохватилась о том главном, что гвоздем все дни и ночи сидело в ее голове.
— Карпуша, милый! слухай сюда… Торопливо открыла ему свою беду.
Он стоял перед ней, чуть-чуть усмехаясь глазами, большой, сильный, желающий ее и явно равнодушный к ее страданию.
— Дело табак… Чего ж делать думаешь?
— Чего делать?.. Уж мне на воскресе не быть… Душиться — одно…
— Ну, гляди — не дреми! Время зря не теряй…
Он весело рассмеялся и обнял ее. Пахло водкой от него и невысохшим потом, и еще не улеглось в нем возбуждение недавнего риска и боя. Она оттолкнула его и заплакала.
— Ну, буде, буде… Небось тут люди, бесстыдница ты этакая! Ну!.. К бабке, что ль, пойдешь?..
— К бабке! — утираясь концом платка, сказала она с упреком. — К бабке идтить, три рубля надо… А где я возьму их?
— Э, не деньги нас наживали, а мы деньги! — воскликнул Карпо с широким жестом безоглядно тороватого человека. — Трех у меня не наберется, а два сорок в орла выиграл нынче. Сорок пропил, а два целы… на! жертвую! — великодушно произнес он, позвенев рублями в кармане. — На совесть сделаны, не думай: не фальшивые! Вот третий-то не знаю, где тебе добыть…
— Я ей платок суконный под залог заложу, — сказала Варвара успокоенным голосом, завязывая в узелок пожертвованные рубли. И опять почувствовала себя весело, легко и беззаботно.
IV
Варвара знала Ильинишну, как знала всех живущих в станице, — в лицо: круглая, маштаковатая старуха, чернокожая, словно прокопченная. Ходит с костылем, а проворно. Иной раз и ковыляет из стороны в сторону: по своей акушерской практике имеет случаи выпить… Всех детишек в станице знает, — все при немалом ее содействии появились на свет.
— Деточки мои все, куда ни плюнь… деточки… — ласково, расслабленным, пьяненьким голосом бормочет она иногда.
С игры отправилась к ней Варвара, — еще не расходился с улицы народ и стоял спутанный гомон над степью. Шла Варвара, оглядывалась с опаской: не увидал бы кто, что к Ильинишне идет… Казалось ей: увидят, догадаются сразу, зачем в такой поздний час баба к лекарке пошла!..
Улицу прошла благополучно, а во дворе наткнулась-таки на постороннее лицо: Паранька, Гаврилы плотника жена, с чашкой квасной гущи вышла от Ильинишны.
— Ты чего сюда?
Смутилась, смешалась Варвара. Не сразу ответила:
— Про тарань спросить, — тарань продают будто у них, говорят… К Петровке тарани надо. Да вот опозднилась с улицей…
Прасковья взяла чашку из одной руки в другую и сказала равнодушным голосом, в котором послышалось Варваре спокойное понимание и недоверие к ее ответу:
— Тетки-то нет… Федот один в хате… Ну, да она придет зараз…
В чулане встретил Варвару старик с лохматой бородой, начинающейся почти из-под самых глаз, босой, в рубахе и подштанниках. Должно быть, спать собирался.
— Дядюшка, тетка Ильинишна дома аи нет? — робко спросила Варвара.
— Нету… В соседи ушла.
— Мне бы насчет тарани…
— Да ты иди в хату, — сказал старик понимающим голосом, — она придет. В хату зайди, а то увидит кто. В горницу пройди…
Видно было, что он уже привык к поздним посетительницам и знает, зачем они ходят к его старухе, — потому и не расспрашивает ни о чем.
Она вошла в избу. В избе стоял старый запах опары и овчинных шуб. В окно падал свет месяца и белым пятном лежал на полу. Звенел сверчок под печью. И из черных углов, притаившись, тихо дыша, изумленно и хитро глядел чужой дух, домовой. Не видно было его, но ясно чувствовалось его сдержанное дыхание, и жуть проникала в душу.
