Прошла в горницу Варвара, села на кровать. Кровать, с твердою постелью, покрыта была самодельным полосатым ковром, сплетенным из старых лоскутьев. За кроватью, в угрубке, стоял прислоненный к стене мешок — должно быть, с шерстью. Свет из окон ровными белыми полосами, перечерченными черным переплетом, тянулся по полу, взбирался на кровать и на мешок. И мешок минутами до того походил на притаившегося коротконогого портного Агафошку, что, казалось, дышит, пыхтит и беззвучно смеется… И отставала кожа от страха у Варвары…
Кто-то вошел в избу и густым полушепотом пробормотал:
— Господи Исусе Христе…
Потом в дверях горницы показалась черная, круглая фигура.
— Ну, здорово, молодая! — сказала она, подойдя к кровати и заглядывая в лицо Варваре.
— Слава Богу, тетушка.
— Из чего хорошенького?
Варвара глядела на ее круглый, перетянутый вверху поясом занавески живот и молчала. Не хватало духу сказать правду и соврать не умела.
— Ты чья? Никак, Макарова сноха?
— Нет, я дальняя…
Ложь была бесцельна, смешна, не нужна, но инстинктивно хваталась за нее робкая мысль.
Старуха шумно вздохнула — вздрогнул круглый живот ее и прошел по горнице запах луку.
— Греха мне с вами, — сказала она, — то одна прибежит, то другая. Вот Горбачева Танька чуть не каждый месяц… Возьми, тетенька, три рубля, помоги… Ну, за три рубля я душу ронить не согласна…
«Не согласна!» — с ужасом подумала Варвара и сидела не шевелясь перед Ильинишной, которая вздрагивала перед ней своим круглым, перетянутым животом.
— Вот Понапольщикова сестра пятерку дала, — энто стоит дело похлопотать…
— Тетушка, да ты уважь! — сказала Варвара жалобным голосом.
— Уважь! А греха-то сколько!.. Душу ведь губишь…
— Уважь, тетушка…
Старуха помолчала, словно соображая, уважить или нет. Вздохнула шумно, и опять запахло луком.
— Сколько же ты дашь?
— Да рубля два наберу…
— Нет, за два рубля душу губить не стану. Как знаешь…
— Да кабы были… — жалобным голосом сказала Варвара, — а то взять-то негде…
— А ты с него и бери! С чернобрового-то своего… «Что ж ты, мол, распроделать тебя в кадык, — шить умел, а расшивать не хошь?..» Небось, найдет…
— Я тебе платок суконный заложу. Уважь, сделай милость… Опять вздохнула Ильинишна, и дрогнул круглый живот.
— И глупые мы, бабы… Прямо — овца! И на что заримся? Я сама молодая была… Бывало, за какой- нибудь оловяной двугривенный всю ночь не спишь… А теперь вот за стариком сплю — и горюшки мало!..
— Уважь, тетушка, сделай милость, — жалобно повторила Варвара…
— Ну, да уж чего ж делать, — развела руками старуха, — не пропадать же за ошибку… Помогу…
Не зажигая огня, чтобы не привлечь чьего-нибудь постороннего внимания, Ильинишна ощупью стала исследовать живот у Варвары. Нашла нужное ей место в левом боку и с силой надавила на него большим пальцем. Варвара вскрикнула от боли.
— Ну, ну! — грозно зашипела старуха. — Нежная какая!.. Маленький еще, — прибавила она деловым тоном, — недель восьми, не больше…
Потом опять начала давить без милосердия, и, стиснув зубы, мычала от боли Варвара…
— Цыц! цыц! — дыша на нее луком, шипела старуха. И мучила ее, с короткими перерывами, часа два такими пытками, которых Варвара никогда и не воображала. Потом села и, громко сопя носом, сказала:
— Ну, теперь денька через три зайдешь, там поглядим. Прихвати водочки с бутылку — нужна будет… Ох, грехи, грехи!.. Платок- то не забудь, принеси, а то и хлопотать не стану…
Согнувшись от боли, измученная, разбитая, Варвара проговорила умоляющим голосом:
— Ты уж помоги ради Христа, тетушка, — мне ничего не жалко…
— Иде ж ты раньше-то была? Я бы тебе на два года сделала… На яичных шкорках… самое плевое дело! Другие делают на зернах житных. Наговаривают и в огонь бросают. Да энто дюже уж грубо: кричат дети в огне… А я на яичной шкорлупе — без крику…
Вернулась домой уже перед самой зарей Варвара. Двери были заложены. Стучать не хотелось: услышат свекор или свекровь — поздно вернулась — ругать будут. Самый безопасный путь — в окно. Не в первый раз: через окно уходила, бывало, через окно возвращалась.
Она тихонько подняла окошко в горнице, полезла. В горнице, кроме Мотьки с Аришкой да Марьиных девчат, никто не спал. Никто не услышит.
— Гляди, не убейся, а то дружок на энту ночь сиротой останется, — послышался с полу голос свекрови. Варвара едва-едва не шарахнулась назад от неожиданности. — Ишь иде ворота сделала, шалава бесстыжая!.. Вот разбей когда-нибудь глазок, он тебе, старик-то, всыпет…
— Я к маме заходила… — робко, чуть слышно сказала Варвара, — мама захворала…
— Будя уж — к маме! В гумнах иде-нибудь мама-то эта!.. Девчонка тут кричит — Я: «Варька! Варька!» — а Варьки и бай-дюже… Шалава!! Костыля вот нет, а то бы он по тебе походил!.. Да детей булгачить жалко… Ну погоди, милая! придет Гаврюша, хор-рошую плеть принесет…
Может быть, оттого, что свекрови хотелось спать, она утихла скорей, чем ждала Варвара. И ничего, кажется, не сказала неожиданного или более обидного, чем говорила обычно, когда бранилась, а Варвара залилась вдруг слезами. Не обида, а боль отчаяния и глубокого несчастия прошла по ее сердцу, — и острая боль физическая прокатилась по груди и по животу, погнула ее к земле, — чуть голосом не закричала Варвара…
Едва сдержалась и, тихо всхлипывая, утиралась концом платка.
— Ну, цыц! — испуганным шепотом зашипела свекровь. — Какая амбиционная! Слова не скажи…
— Мама, ты сама-то не была, что ль, молодая?.. Ты знаешь… — всхлипывая, сказала Варвара.
— Ну и была… Дура ты набитая! Была! Так уж и слова не сказать! А если тебя оборвет кто или ворота вымажут? Как тогда моргать глазами-то?..
— Ничего дурного не будет, мама…
В темноте слышно было лишь, как фукнула недоверчиво Филипповна на эти слова и пошла из горницы.
— Ложись уж, дрыхни… Всю ночь прошлялась, дурина.
VI
Через три дня опять пошла Варвара к Ильинишне. Дома сказала, что к матери идет: мама хворает, наказывала прийти ночевать. Взяла платок большой, теплый. В платке бутылку водки спрятала.
Шла, а ноги еле несли ее. При одном воспоминании о том, как Ильинишна, громко сопя носом, кряхтя и рыча, давила ей живот, при этом воспоминании как будто чьи-то пальцы медленно, с болью отдирали кожу на голове и на спине, и боль останавливалась в ушах… Подкашивались ноги… Хотелось бросить и платок, и водку, лечь ничком посреди улицы и выть отчаянным голосом: мамунюшка родимая! зачем ты меня на свет пустила, бессчастную!..
Но все-таки шла, не могла остановиться, — еще страшнее был позор, который навис над ней, и казалось, скорее с жизнью расстанется она, чем примирится с мыслью пройти через долгое, тяжкое иго стыда, насмешек и зубоскальства, молча всю жизнь нести попреки мужа, родных и мужнее тиранство…
Подходить стала к двору Ильинишны, по сторонам оглядывалась, как бы не встретился кто да не подглядел, куда идет в поздний час. Досадно было на месяц: такая ночь светлая, колдующая, — вся видна
