СПУТНИКИ
Подъесаул Чекомасов коротким, артистически небрежным движением опрокинул рюмку в рот и брезгливо сморщился: водка была теплая. Огорченным голосом он сделал замечание буфетчику и остановился в раздумьи перед закусками. Буфетчик немножко виноватым, угодливым голосом порекомендовал молодой испанский лучок. Офицер недоверчиво покосился на тарелку, потыкал вилкой, попробовал.
— Мм… действительно, не дурно… — сказал он умиротворенным тоном: — тогда… налейте-ка еще одну.
Выпил вторую, мрачно крякнул и в бок, серьезным, деловым взглядом окинул столы, вокруг которых роилась и жужжала, стуча ножами, вилками, ложками, пестрая публика. Наметанный глаз пробежал по зале, по лицам и сейчас же зацепился не за то, что было нужно в данный момент, — нужно было незанятое место у стола, — а за самое интересное, наиболее ценимое подъесаулом в жизни, всегда неизменно волновавшее его смутным охотницким беспокойством, — за красивое женское лицо: молодая дама в желтом шарфе, которую он в первый раз увидел на платформе в Курске, сидела за столом в противоположном конце залы и с скучающим видом медленно размешивала ложечкой чай. Шарф был перехвачен узлами около ушей и золотистой короной лежал на высокой прическе, рассчитано небрежные завитки черных волос круглились, на лбу и на щеке, из-под длинных черных бровей в сторону подъесаула, — ему показалось даже, что именно на него, — глядели темные, продолговатые глаза. От этого взгляда по всему телу его трепетной искрой прошло тревожное замирание восторга и робких ожиданий.
Там, в Курске, он сделал некоторые шаги, чтобы обратить на себя ее внимание. Попросту, он неотступно следовал за ней по платформе и, когда приходилось встречаться взглядами, глазами признавался ей в своем восхищении. И в ее немножко робком, но любопытствующем взоре улавливал мгновенную искорку лукавого удовольствия. Но тотчас же она тщательно прятала его, прикрывала деланным равнодушием, щурилась небрежно и, скользнув пренебрежительным взглядом по пуговицам его тужурки, отворачивалась и переставала замечать его.
— Врешь… — улыбаясь, говорил подъесаул Чекомасов и старательно разглаживал свои усы, похожие на укороченные турецкие ятаганы.
Излишка самоуверенности в нем не было, но женщин он знал, имел опыт, верный глаз и себя оценивал не по низкому разряду. На то имел основание веские и убедительные. Не уделить внимание его молодецкой фигуре, усам, бравому виду, играющему взгляду — для женщин дело не легкое. Разумеется, в иных случаях амбиция не позволит сразу обнаружить готовность к сдаче, но равнодушному виду, но неприступности женской подъесаул никогда не верил: против лихой кавалерийской атаки редкая из них устоит. Потому-то и на пренебрежительный взгляд интересной незнакомки подъесаул уверенно говорил:
— Врешь, милая, врешь…
Однако в вагоне он долго чувствовал странное, мечтательное томление и беспокойство, крутил усы, улыбался, подмигивал кому-то и волновался, как кадет выпускного класса. Поезд шумел, ровно и однообразно пробегали мимо весенние поля, зеркальные болотца, веселые перелески, растрепанные деревушки, все такое солнечное, милое, приветливое… А перед глазами стояла одна она, таинственная незнакомка, и все думалось о том, что вот она тут где-то, возле, близко, и тоже, вероятно, томится одиночеством, жаждой интересной встречи, мимолетного риска, сближения… И от этих мыслей не было покоя. Все тело подъесаула, крупное, томящееся от избытка здоровья и лени, то могуче потягивалось, хрустело в суставах, напрягалось всеми мускулами, то слабело и бессильно увядало от томительного ожидания.
При каждой остановке он поспешно устремлялся на платформу, оглядывался кругом: нет, ее не видать… Прогуливался около ее вагона, — она ехала в первом классе, — заглядывал в окна. Но она не показывалась.
И только вот тут, в многолюдном вокзале, среди пестрой сутолоки и тесноты, опять увидел ее. Увидел и не без досады почувствовал, что теряет спокойствие и уверенность. В груди трепыхнулись какие-то крылья и радостным, охотницким волнением вдруг застучало сердце…
— Да, салат недурен, — сказал подъесаул тоном легкого раздумья, не отводя глаз от золотистой короны на голове незнакомой спутницы: — в особенности лучок этот…
— Испанский-с, — с скромным достоинством пояснил буфетчик, выкладывая сдачу.
— Чудесно…
Подъесаул обошел залу, имея вид человека, ищущего свободного местечка у стола. Остановился в том конце, где сидела интересовавшая его дама, — свободного места за ее столом не оказалось. Озабоченным взглядом он окинул сидевших за столом — раз, и другой, и третий.
— А хороша, шельма… — чувствуя какую-то обиду от невольного сладостного трепетания и замирания в сердце, отметил подъесаул: — прямо — Мадонна… Вдохновительная женщина, черт возьми!..
Он с трудом отвел взгляд от ее четко проведенных бровей с мягким изломом в конце и по едва уловимому дрожанию в уголках ее губ догадался, что она следит за его маневрами и, кажется, они забавляют ее…
— Врешь, милая, не проведешь!..
Подъесаул уверенно улыбнулся и покрутил ус. Был немножко фаталистом подъесаул и верил в звезду. Верил, что судьба пошлет случай завязать разговор, представиться, ну — а там тактика определенная: не зевай… Хорошо бы вот теперь присесть где-нибудь поблизости, да нет места. Что это за бритая физиономия рядом с ней, — оплывшие синие щеки? Актер — не актер… Ишь рассыпается как, мерзавец!..
Торчать в самом проходе, мешая официантам, было неловко. Подъесаул вышел на платформу и остановился недалеко от дверей в залу, выжидая выхода своей красавицы. Кучка евреев позади его ожесточенно галдела над горстью какого-то зерна. Это раздражало, как треск пыльного мусора, лавиной сыпавшегося где-то поблизости, в затылке. Подъесаул внушительно, вполоборота, поглядел на яростных дельцов, но заряд пропал даром: увлеченные спором, евреи не обращали внимания на офицера, кричали, плевали и размахивали руками… Того и гляди, толкнут. Подъесаул почувствовал вдруг нестерпимый зуд в руках: так и подмывало развернуться и дать леща какому-нибудь из этих юрких котелков…
Ушел от греха. Направился к вагону. Платформа была запружена толпой гимназистов. Плотное кольцо их обступило какого-то приземистого человечка в учительской фуражке. Подъесаул с трудом пробрался к тому месту, которое наметил для своего наблюдательного пункта, — к площадкам рядом стоящих вагонов первого и второго класса. Отсюда он стал следить за всеми выходящими из вокзала. Но гимназисты, — их было сотни две, — не стояли спокойно, копошились, напирали, толкались. Иной раз какая-нибудь длинная, жидкая фигура останавливалась как раз перед носом и закрывала головой все поле зрения.
С чувством, с вибрацией в голосе что-то читал давно нестриженый гимназист с огненно красными волосами. Мелькали в разных сочетаниях слова: гуманный, отзывчивый, мужественно-честный, стойкий, даже — бесстрашный.
— Адрес, что ли, какой? — подумал подъесаул с досадой и заглянул через головы на стойкого и бесстрашного. В центре юной толпы он увидел белобрысое лицо с тощими усами и жидкой бороденкой, смущенное и переконфуженное до последней степени. По тому, как растерянно мигали его подслеповатые глазки, похоже было, что оглушен и подавлен человек этою необычайностью обстановки и торжественным приветствием…
От молодой толпы веяло немножко возбуждением, даже задором каким-то и самонадеянным вызовом кому-то. Особый геройский прилив, свойственный юным головам, когда им угрожает карцер, чувствовался в ее толкотне, в шумных движениях, в заговорщицкой таинственности некоторых лиц, — немножко рисовки и наивного щегольства отвагой, неудержимой готовности к схватке, к дебошу.
Было это несколько даже забавно. Подъесаул, не переставая наблюдать за дверью вокзала, смотрел и на гимназистов. Досада помаленьку расплывалась, добродушный смех занимался внутри и нет-нет и просыплется через нос коротким, прыгающим фырканьем при виде удрученной и растерянной фигурки
