молчали.
— Ну-с, так вот… — шумно вздохнул подъесаул: — приготовился я, знаете, ко всему… Разнос, — так разнос! Под суд — ну, под суд! Все равно! Пускай глотают…
Докладываю командиру: так и так, руководясь такими-то побуждениями, стал жертвой обмана… Вполне сознаю вину, не выставляю никаких извиняющих обстоятельств, кроме усердия во имя служебного долга. — «Усердие не по разуму!» — говорит полковник. Но говорит не сердито. Я думал: проглотит! Однако, представьте себе: нет! Штатская публика, — так думаю, — помогла тут мне. В ее глазах я был изверг, злодей, зверь, удав, — все, что угодно! Травили меня, я вам скажу, ну — чумную крысу так не травят, как меня травили… на все манеры! Но у военных корпоративный дух заговорил: командир и товарищи сплотились вокруг меня, взяли под защиту. Нарушение гарнизонного устава, конечно, несомненное, но побуждения — это было выяснено — благородные… И, в конце концов, никто, в сущности, и не пострадал: тот же Пуриц на другой день ездил по городу в полном своем здравии… Так что ж тут? Неужели на 24 часа к расстрелу?
— Отстояли. Корпусный командир, конечно, закатил лишь полмесяца гауптвахты, но фонды мои от этого не упали, а скорее выросли: товарищеское сочувствие дороже стоит. И я в те дни был в некотором роде центром… Ну, и революционная моя окраска тогда же вся без следа сползла. Теперь на счету, — как думаете — на каком?
Подъесаул весело подмигнул Шишкареву.
— На прекрасном счету! — воскликнул он, не дожидаясь ответа, тонким, неожиданным для его фигуры, радостно повизгивающим голосом.
Дружески хлопнул Шишкарева по колену и, заглядывая счастливыми глазами в его лицо, высыпал вдруг через нос целый каскад пырскающих звуков. Это было так заразительно, что даже тусклые черты учителя, с которых не сходила грусть безнадежно ушибленного человека, на одно мгновение засветились улыбкой.
— Так-то-с, милейший Михаил Иваныч! — проговорил подъесаул, отдохнув от смеха: — на прекраснейшем счету… да-с! И знаете, что я думаю? — Подъесаул понизил голос и с выражением таинственности прищурил один глаз: — Я, до некоторой степени, фаталист… Военные люди — все фаталисты. Знаете, что я думаю? Я думаю: на свете нет безвыходных положений! Все какой-нибудь выход да найдется! Уж на что вот я был, что называется, на краю, а вот… слава Богу… Вот и вы. Вы не робейте, голубчик! Я уверен: обернется и ваше дело благоприятно. Вы думаете: все погибло, кроме чести! А я говорю: дело случая!
Шишкарев встал, потянулся, зевнул — не совсем естественно и сказал:
— Что ж, это было бы не дурно… Но ведь надо отличиться… во имя служебного долга?
Подъесаул серьезно и убежденно сказал:
— Все — дело случая. Я — фаталист. Я даже, — он понизил голос и хитро подмигнул левым глазом, — я даже на счет бабочки этой уверен, что она от меня не уйдет, — та, что с нами едет… Хвалиться не стану: на эти на современные фасоны с настроением, томлением, умилением и прочими вывертами я не мастер… Я — по-кочетовому: раз! два! под ножку и — готово!.. Глазомер, быстрота и натиск! По-кочетовому… Тактика испытанная!..
Он мотнул головой снизу вверх и заразительно пырскающие звуки опять каскадом хлынули у него из горла и из носа. Шишкарев глядел в его счастливые глаза, чуть видные в узких щелках среди весело сбежавшихся морщин. Глядел, качал головой. А пырскающие звуки сыпались и плескались, как пенистый квас, выбивший пробку из бутыли. Дрожали круглые, сизые щеки, прыгали серьезные усы, мелкой, частой зыбью трепыхались широкие плечи, — могучий, стихийно-безмятежный смех и незамутимая сознанием радость бытия фонтаном били из всего сильного, гладкого, перегруженного здоровьем тела…
Примечания
1
Один из двух основных разновидностей теноров: лирический (tenore di grazia) и драматический (tenore di forza). // Ср.: … рядчик (…) запел высочайшим фальцетом. (…) Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришёл бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, tenor leger. [И. С. Тургенев. Певцы (1850)]. — Прим. 2011 г.
