Вброд море перебредем, а не поддадимся! Заслужим родине животом-сердцем своим! И не столько животом-сердцем, сколько белою своей грудью!.. Я!.. Я — Андрей Шурупов — заслужу!.. Где мой конь, мой верный товарищ?..
Он отвязал коня от дуги, грубо оттолкнул жену, которая уговаривала его не скакать, зря не мучить лошадь, вскочил в седло и поскакал по степи к станице. Потом круто повернул и направился к кладбищу. Накануне он плакал тут, у подножия старого дубового креста. И теперь он лег на эту поросшую пробивающимся душистым полынком могилку и залился обильными пьяными слезами. Боевой задор вдруг упал и уступил место особому упоению невыплаканной тоски и отчаяния. Он шептал бессвязные слова. Молился, чтобы и ему привел Бог лечь тут, рядом, когда дойдет до него очередь, но не в дальней чужой стороне…
Была странная тишина кругом. Живая человеческая жизнь, шумная, дико-бестолковая и грубая, долетала сюда в смягченных, притихавших звуках, словно робея перед этим местом вечного успокоения. Чары векового молчания, таинственной, безмолвной и важной думы, принявшей в себя невыплаканное горе и скорбь страдания, окутывали здесь душу, измученную и недоумевающую, врачующим облаком глубокого покоя и подчиняли неразгаданной тайне конечного примирения.
Андрей встал, поклонился несколько раз серому кресту, посылая последний привет прощания. Вышел из ворот кладбища, сел на коня, оглянулся и не сразу отыскал его среди других таких же стареньких, погнувшихся крестов. Вдали, за телеграфными столбами, вытянулись в одну линию кибитки и арбы с сеном. Пошли… Теперь больше не остановятся. Вот заедут сейчас за Мечетный байрак, в вершине которого еще белеет снежок, а там спустятся с пригорка в лог, и скроются все эти гумна, домики, сады, кресты над могилами, церковь…
Он поскакал к станице — еще раз взглянуть на родную хату. Улицы были пусты. Народ почти весь провожал служивых. Только кое-где старушки сидели за воротами. Ритмический топот бешеного карьера звонкой трелью оглашал тихие улицы. Комки грязи летели из-под копыт во все стороны. Вот она милая хатка с маленькими окошками, тусклые, зеленоватые глазки которых отливают цветами радуги… Неужели никогда больше он не увидит ее?.. Никогда?..
Назад!
Движущаяся вереница кибиток вилась за Мечетным байраком, и красное низкое солнце золотило ее. К станице возвращались пестрые группы. Встречные махали ему шапками, платочками, а он скакал, глядя вперед затуманенным взглядом и чувствуя в сердце одну едкую кручину.
На мосту через байрак остановил коня, оглянулся.
На крестах и на главах церкви играл теплый и кроткий свет вечернего солнца. Белые стены крайних хаток горели в нем и блестели крошечными стеклами окон. Голуби реяли над гумнами, купаясь в тихом вечернем воздухе. На улицах мелькали еще пестрые, нарядные толпы девчат. И все это сейчас пропадет вот за этим пригорком… Останется на виду одна красноватая кайма голых верб в левадах. Одни вербы…
Станичка, родимая моя, прости!..
III
Иван Нефедыч, тесть Андрея, и Марина, провожавшие его на сборный пункт, вернулись и привезли известие, что объявлен поход не в Маньчжурию, а в Россию «по бунтам».
— Значит, чтобы бунту не было… где народ соберется… — объяснял Иван Нефедыч. — Города, значит, расейские охранять будут, дороги, концы в концов…
Все были довольны — и Аксеновна, и Марина, и тесть: поход неопасный, недалекий и, по всей вероятности, недолгий. И выдано сто рублей на снаряжение. Пятьдесят Андрей взял с собой, а другую половину прислал с женой на семью. Один Антон разочарованно сказал:
— Сулили, брат не оставит меня за хлопоты, когда офицерство получит… А теперь не надеюсь: вряд дадут ему офицерство… какая это служба — жидов да мужиков бить…
— Ну тебя с твоим офицерством! — возразила мать. — Поди да заслуживай… Укокают где-нибудь — вот тебе и офицерство…
— Правда говорится в песне, — продолжал Антон развивать свою протестующую мысль, оставляя без внимания слова матери: — «Меж собою у нас дружба, мало стало в поле службы…» Ну, что это за служба — по бунтам? Срам один! Мужиков бить… дорогу охранять… Ведь ему как не бунтовать, хотя бы расейскому? Режь — кровь не потекет… Все у него на приколе: курица на приколе, свинья на приколе… Ничем ничего!.. А тут еще наш брат: увидит, что плохо лежит, сейчас цап да в торбу… Доведись так нам пожить, как бы мы заговорили?..
— Концы в концов, это правильно, — согласился нерешительно и Иван Нефедыч.
— Города охранять… А города-то чьи? Купецкие. И дорога купецкая. А поди покупать к купцу или повези пшеницу продавать, — сдохнет сукин сын, коли не обсчитает тебя хоть на копейку!..
— Верно это ты… концы в концов, это все так, — сказал Иван Нефедыч более решительным тоном. — У нас вот Бебер… чем он дюже заслужил царю? Сказывают, от фальшивых денег разбогател… Концы в концов, казакам велели охранять его завод, когда рабочие прибавки затребовали… Это — голос?.. А ничего не поделаешь. Приказ даден, — надо исполнять…
— Хорошо: приказ, — возражал неугомонный Антон, — а детей-то казачьих кому кормить? А?.. Ну, они ушли, а за детей-то их кто же горбом должен отвечать? Бебер? Хорошо, у нас вот есть кому, — я, к примеру сказать, бездетный, с братом не разделен. А вон у Памфиловых осталась одна Дарька, а у ней их четверо голышат… небось они есть не хотят? А способие в станичную суму пошло: коня ему на станичный счет справляли. Небось Бебер-то им муки не пришлет?..
Но на эти вопросы Антона никто не дал удовлетворительного ответа. В их жизни, в несложной, серой жизни этих темных, трудовых людей было много таких вопросов, которые звучали горечью, недоумением и стоном и на которые даже эхо не отзывалось. И теперь в душе Антона шевелился бессознательно и смутно ропот досады и возмущения, потому что жертва, приносимая казачеством, идет не туда, куда следует, служит какому-то нечистому, ненужному, не оправдываемому никакими соображениями делу, а они идут на него, как бараны, и, глухо недовольные, не смеют вслух заявить о своей обиде, о своем стыде…
И жили они, день за день, обычною трудовою жизнью, задавленные непрерывными, докучными, безостановочными заботами о хлебе насущном. Работали. И некогда было тосковать, бесплодно сетовать и ждать. Вспоминали вслух об Андрее лишь тогда, когда надо было починить арбу или сарай или подшить чирики: он был более способен на это, чем Антон.
Аксеновна каждый день к 11-ти часам, т. е. к приходу почты, была уже с чулком в руках на крыльце почтовой конторы, сидела на скамеечке и вела беседу с тою публикой, которая ежедневно собиралась сюда к этому времени. Тут был старик Евдокимыч, отец почтмейстера, рыбак и табаковод; были посыльные из соседних станиц, или «корреспонденты», как они сами себя называли; были, наконец, ребятишки, присланные за газетами и письмами.
Все ждали почты каждый раз с каким-то особенным напряжением, с надеждами, с жаждой хороших вестей, с нетерпением людей, измучившихся, но не потерявших еще веры. Гадали, судили и рядили по- своему наивные люди.
— Да, маленькая земелька, скажите на милость, а поди ж вот… — задумчиво пуская кольца табачного дыма, размышлял вслух Иван Евдокимыч.
— Диковины нет: страна оказалась более цивилизованная и очень обстроенная, — говорил старик в гвардейской красной фуражке, кумылженский корреспондент.
— А вот рассказывают, — не доводилось вам по ведомостям вычитывать? — вступила в разговор Аксеновна. — Казак ехал из Михайловки… Встречается старик с ним. Вроде как старец. Дал голички ему. «Как назад, — говорит, — поедешь, остановись на этом месте, я буду ждать». Ну, хорошо. Поехал казак, остановился: никого нет, один бык идет. Идет бык, и говорит ему бык человечьим голосом: «Надень голицу на левую руку». Надел. Видит: урожай везде… хлеба, хлеба… «Надень на правую». Надел. Глянул: кругом везде гроба, гроба… «Вот, — говорит, — урожай будет хороший, да убирать некому…»
