этого не увидете…»
— Франция — страна хорошо обстроенная, а до нас не дойдет…
— Насчет смутьянов тоже… «Вы, — говорит, — их ловите и мне представляйте, а я уж сумею поступить… Этих, которые насчет земли», — говорит…
— Земли? — Да.
— Говорил?..
— Говорил.
— Посулил, что ль?
— Вроде как быдто… «Я, — говорит, — поступлю…» Сергунька к ночи приехал с поля, усталый, мазаный.
Когда вечеряли, дед Герасим долго и обстоятельно рассказывал про встречу генерала, уверял, что генерал всем остался доволен и пообещал господскую землю отобрать, отдать казакам. Никто из слушавших деда этому не верил, но было приятно думать, что когда-нибудь так и должно выйти: господская земля перейдет к казакам…
С этими приятными мыслями и спать легли.
Кто-то застучал щеколдой чуланной двери. Шлепая босыми ногами, вышла Ульяна и сонным, недружелюбным голосом спросила:
— Кто тут?
— Сергей дома аи на полях? — послышался за дверями знакомый голос полицейского Семеныча.
— Дома.
— Нехай скорей уберется — к генералу велено представить.
— К генералу-у?
— Ну, да, к генералу. Сей же секунд чтобы готов был!..
— А насчет чего?
— Там объяснят, чего… насчет протолмаций!
Сергунька вскочил. Сердце его застучало частыми ударами, похолодели и задрожали руки. Не сразу нашел спички — зажечь огня. Достал из сундука мундир, пахнувший юфтью, шаровары с лампасами, форменные сапоги.
— Эх, почернить бы надо сапоги-то!..
Он хотел сказать это шутливо-беззаботным тоном, а голос прозвучал зябко и незнакомо.
Никто из семьи не высказывал предположений, зачем генерал требует Сергуньку, но ни у кого не было сомнения, что не за добром. У всех камень лег на сердце. Дед зажег свечку перед образами, раскрыл псалтирь и стал читать «Живый в помощи»…
Долго стояли в темном коридоре купеческого дома Сергунька и Семеныч. Семеныч докладывал атаману — велели обождать. Казак-вестовой раздувал уголья в самоваре и говорил завистливо- восхищенным голосом:
— Винцо там у них всякое, и красненькое, и шипучка… И водков этих разных, братец мой!..
— Небось и закусить есть чем? — почтительно пошутил Семеныч.
— Закуска?! Давеча казначей колбасу во-о какую принес… В руку толщины!..
За дверью слышалось смутное жужжание голосов. Иногда смех раскатывался — всегда начинал разбитый стариковский голос, громкий и трескучий, а за ним гулко катились другие, осторожные и почтительные. Когда открывалась дверь и проносили блюда с остатками кушаний, пустые бутылки — вместе с вкусным и соблазнительным запахом выбегал жужжащий говор, лязг ножей, звон стаканов. У порога видно было почтительно вытянувшуюся широкую фигуру атамана.
Один раз он на цыпочках вышел в чулан, погрозил пальцем Сергуньке, зашипел на Семеныча и на цыпочках же вернулся в переднюю.
— А то еще студень давеча проносили, ну сла-адкий, язык проглотишь! — рассказывал вестовой. — Настя дала мне ложку… ну и сла-адкий… слаже меду!.. Красный, как лампаса…
Опять открылась дверь, и испуганно-строгий голос атамана толкнул Сергуньку в сердце:
— Безпятов, войди!
Сергунька перешагнул порог и замер в заученной военной стойке: левая рука с фуражкой у груди, правая — у лампасы. Генерал закуривал папиросу в янтарном мундштуке, дряблые, морщинистые щеки его проворно втягивались и надувались, как мех старой гармоники.
— Этот? — коротко промычал генерал, выпустив заряд дыма.
Атаман, евший генерала преданно-выпученными глазами, залпом выговорил:
— Так точно, ваше п-ство!
Генерал окинул ироническим взглядом фигуру и мазаное, молодое лицо Сергуньки, чуть запушенное белокурыми волосами. Должно быть, остался доволен осмотром — поэт был сложен стройно, молодцевато, — военным начальникам это всегда нравится.
— Станичный со-циа-лист! — прохрипел генерал раздельно и скривил рот, не улыбаясь.
Сергунька затаил дыхание и по-военному, неморгающим взглядом, сверху вниз смотрел в седую, раздвоенную бороду этого страшного и такого невидного старикашки.
— Служил? — отрывисто бросил генерал.
— Так точно, ваше п-ство! — Где?
— В номере третьем Ермака Тимофеевича.
— Негодяй! — закипел вдруг генерал. — Пользуешься грамотой, этим драгоценным даром, для такого мерзкого дела!
Генерал схватил со стола растрепанную, жидкую книжку. Сергунька тотчас же узнал в ней Военное красноречие.
— Географию знаешь? — делая страшные глаза и багровея, закричал генерал.
— Никак нет, ваше п-ство.
— Про Якутскую область слыхал? — еще выше взял ноту дребезжащий генеральский голос. — Нет? Так вот я тебя, мерзавца, туда лет на пять провожу — ты узнаешь! Станичный со-циа-лист!.. Да знаешь ли ты, что такое социалист?..
Сергунька молча глядел глупо вытаращенными глазами в лицо генерала.
— Отвечай!
— Не могу знать, ваше п-ство…
— М-малчать! Я из тебя эту пыль выбью!..
Генерал судорожным движением сжал в кулаке Воен-нов красноречие и раза два сунул концом книжки в лицо станичнику-социалисту, который продолжал стоять в застывшей позе, навытяжку. Сергунька слегка вздернул головой, как лошадь, которой рассерженный хозяин ткнул кнутовищем в челюсть, — и на одно мгновение увидел группу офицеров, стоявшую в дверях залы, а за ними широкие, свесившиеся с потолка зеленые лапы филодендрона. Не было видно атамана, но злорадную, торжествующую близость его Сергунька чувствовал горящей от стыда левой щекой, и хотелось крикнуть ему в отчаянии:
— Вор, верни украденное просо в общественный магазин!
— Станичный социалист!.. а?.. Грамотей!.. Чем бы заниматься военными играми, конскими ристалищами, чтобы японец опять не наквасил нам морды, он — за книжку!.. Ах-х ты!..
«Вся радость моя и утешение мое — книги!» — кричал голос внутри Сергуньки, но испуганно безмолвен был язык.
Генерал, по-видимому, выпустил весь заряд гнева, остановился и несколько мгновений грозным взглядом гипнотизировал Сергуньку. Потом крикнул:
— Пошел вон, с-скотина! Атаман, замкни его в холодную!..
Из станичной каталажки на другой день Сергунька слышал пьяные песни, крики «ура», топот пляски на площади: генерала проводили благополучно, и с радости атаман поил вверенных его власти обывателей. Торжество было шумное, широкое, хвастливое. Подвыпившие старичишки льстили ликующему начальнику, клялись в верности, умиленно бормотали об его добродетелях, бранили врагов и смутьянов, которые за непочитание власти сидят за железной решеткой. В каталажку к Сергуньке приходили мать и Ульяна, обе выли, упрекали и, как о решенном деле, говорили, что угонят теперь Сергуньку в Сибирь за волшебные книги.
