многоядения, то сообщу вам следующий факт…
И дьякон рассказал о чуде от иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Утешение». Какой-то мужичок был подвержен болезни волчий голод — никогда не наедался досыта. Посоветовали ему помолебствовать пред иконой «Всех скорбящих утешение». Отслужил он молебен, помазался маслом из лампадки, выпросил и самый помазок себе. Вернулся домой и опять на еду накинулся. До того взалкал, что и помазок съел со щами.
— И погнало его на пот!.. Три дня потел, а после того болезнь как рукой сняло!..
— Ну… я помазок, пожалуй, не проглочу… — сказал Мордальон уныло.
Лицо Андрея Андреича сразу налилось смехом.
— Да ведь со щами! — возразил дьякон, — со щами да ежели посолить в препорцию, я бы и то — думаю — угрыз…
Андрей Андреич пырскнул. За ним и все рассмеялись, хотя не подвергали сомнению подлинности чудесного исцеления. А когда подвыпили еще, в комнатах показалось жарко и стеснительно. Перешли в сад, в беседку. Максим Семеныч, как всегда в подпитии, впал сперва в некоторую меланхолию и заговорил о смысле жизни. Но его никто не поддержал. Вспоминали прошлое. И в прошлом — самое забавное: как Ардальон Степаныч торговал собаку у простодушного мужичка Михея Мордвинкина и заставил его на базаре лаять по-собачьи, чтобы узнать, подходящий ли голос у предлагаемого кобеля; как при обыске у Кабанихи, державшей тайный шинок, когда совсем было собрались уходить ни с чем, ни одной сороковки не найдя ни в сундуке, ни под полом, ни на потолке, — Ардальону Степанычу пришла вдруг в голову блестящая мысль — пошарить рукой под юбкой у Кабанихи, — и мерзавчики, и полубутылки оказались тут как тут! девять штук!.. — Как дьякона однажды при осьмерной игре оставили без четырех и он с неделю после этого страдал животом…
Но, когда стали прощаться, Ардальон Степаныч не выдержал, прослезился.
— Господа! — сказал он дрогнувшим голосом, — не поминайте лихом… Может быть, кого… да что там! Знаю: обижал не раз — что делать!.. Долг службы… Такая уж собачья обязанность — кусать, карябать… Вот хотел было по человечеству — оказалось вон что… Долг службы…
И не кончил. Стал сморкаться…
Разошлись в глубоком молчании…
Темная грусть сцепила сердце, — о чем? — никто не мог бы выразить словами. Что-то тяжелое, как ком сырой земли. И жалость, и боль. Не о Мордальоне только, а и о себе, об утлой жизни своей, робкой, бескрылой, бедной, махонькой… Вот был человек. Свыклось с ним сердце — каков бы ни был он, — вросла и окоренела привычка видеть его фигуру, слышать голос, брунчащий смех, делить с ним время… И вот теперь уж никогда не услышать ни привычных острот его, ни пряных анекдотцев, ни громкого вздоха об осьми его девицах. Какой-то нелепый долг службы нарушил, нечаянно снизошел до человеческого отношения к смирным обывателям… И надо уйти за это на нужду и голодное скитание…
Уйдет. И с ним оторвется кусочек их жизни, тихой, серенькой, упадет, как отмерзшая ветка от корявого ствола, как надтреснутая глыба рыхлого берега. Тихая речка Иловайка сморщится минутной зыбью и унесет серую муть куда-то в даль, к устью, к концу, и лишь свежая рана в подмытом яру будет рдеть коричнево-красным следом…
Тихо было, облачно, темно. В осеннем запахе умирающих листьев вздыхала немая печаль. Тишь бездонная широким крылом окутала уснувшую слободу.
И в молчании земли и неба, вечно-загадочном и тайном, смутные мысли маленьких людей о жизни таяли без следа, расползались, как синий дымок в пустом поле, — покорно, безропотно, беззвучно…
Примечания
1
Одёр — небольшая повозка без кузова (ДС). Здесь, вероятно, в переносном значении — жеребец.
