type='note'>[11], в комнатах мягкая мебель в чехлах. Думаю: что же, в твоей шкуре побыть не плохо… Так неужели нельзя? — говорю. — Нельзя-то оно не нельзя, возможность есть, но — риск большой. — Ежели есть говорю, возможность, то сделайте милость, батюшка, заставьте вечно Богу молить… За сотенный билет, — говорит, — так и быть, оборудуем ваше дельце, — и то лишь для вас, молодой человек…
— Ничего, это не ошибся! — воскликнул Терентий и засмеялся тонким голосом.
— Очень вами благодарен, — думаю: — двадцать-то пять и то по ноздри, а то сотенный билет…
— Вот, — говорю, — батюшка, все деньги, какие при себе имею, могу вам отдать, — продолжал Семен Парийский, покашляв в рукав. — Оказываю я тут все свои капиталы — четвертной билет. — «Нет, дружок», — говорит, — «из-за этого и пачкаться не стоит. Сами понимаете: дьячок новый, риск большой». Больше, говорю, — при мне нет.
— «А вы там около старичков пошарьте, авось найдется… около старичков! У них, молодой человек, наверно есть. А за такую цифру, — откровенно вам скажу, — не стану пачкаться: ответственность большая»…
— Просил-просил я его, не уломаешь да и только… Ну, нечего делать! пойду, — говорю, — спрошу у них. — «Подите», — говорит, — подите, молодой человек, да без церемоний с ними! Эти народы таковые, что деликатностью из них ничего не выжмешь, а нахрапом надо.
— Пришел на квартиру, рассказал Катерине, как и что. Спрашиваю: что будем делать? А она, хотя летами и молода, рассуждает вполне правильно. — «Очень велики», — говорит, — деньги за такой малый труд. Они и нам годятся. А венчаться погодим, сойдет и так. Была я глупенькой девчонкой, так очень мечтала под венцом стоять: вся в цветах, в белом платье одета, а тут поют тебе… хорошо так… И народ глядит любуется, как на княгиню… А так-то венчаться, крадучись, никакого удовольствия нет. А как же с родителями? — «Очень просто: сходим куда-нибудь и баста!» — В самом деле верно! Свидетелей при этаком браке не берут, — действительно, проще некуда. Убрались мы с ней и пошли, — вроде как венчаться. Взяли с собой даже хохлика, нашего подводчика. Дал я ему целковый в зубы, чтобы он в случае спросят[12], сказал бы, а сам зашел в лавочку, купил бумаги, сам накатал свидетельство (дело мне знакомое) и приложил пятачком. Покончивши все, отправились мы на квартиру. Приходим в веселом этаком духе. — Перевенчал, — говорим. — Ну, перевенчал, так и слава Богу! Ехать!..
— Ну, конечно, приехали домой и зажил я у них, как зять: «папаша, мамаша» и все прочее… Так, через месяц после этого, не больше, родился у нас сын Владимир, но не долго пожил, недельки через три или четыре помер. Ну, были неприятности, конечно: друзья-приятели там разные скалили зубы, подкашливали, скрыляли[13]. Пришлось кое-кому и в ухо затопить за это за самое… Но за всем тем года полтора жизнь наша протекала вполне приятно, и только на втором году началась неприятная катастрофа…
— Стой, Терентий! — сказал вдруг товарищ прокурора таким голосом, как будто произошло что-то необычайное.
Терентий натянул вожжи и испуганно оглянулся на колеса своего говорливого тарантаса — с той и с другой стороны: колеса были целы. Приподнялся и поглядел, не потеряли ли привязанный сзади чемодан, — и чемодан цел.
— Уронили что-нибудь, вашескобродие? — спросил Терентий, недоумевая.
Товарищ прокурора с усилием вышел из созерцательного настроения и торжественно, слегка спотыкаясь ослабшим языком на длинных словах, сказал:
— Чувствую, что первая часть романа Семена Парийского завершилась почти законным образом, и по случаю столь удачного окончания предлагаю выпить…
Терентий громко захохотал, а Семен Парийский довольным голосом зашипел и тотчас же закашлялся. Пульхритудов достал бутылку, поднял ее вверх, к глазам, как бы на свет, — ничего не было видно, — взболтнул и, услышав глухо звенящий плеск, радостно сказал:
— О, почти половина еще!..
И налил в стакан вдвое больше того, чем раньше наливал.
— Ну, за твое бракосочетание, Сема! — сказал он торжественно: — да, теперь я вижу, что насчет любви ты был настойчивый мужчина… И за твое здоровье, Тереша! Ты не серчай, что я останавливаю все тебя: во-первых, лошадям отдых, во-вторых… все-таки доедем!..
— Помилуйте, вашескобродие, — возразил Прищепа обязательным[14] тоном, — ночи еще много, к свету дома будем… Вон только месяц показывается…
Он одной бородой кивнул в ту сторону, где в дымчатой пелене осторожно выглядывал из-за края земли неуклюже большой, красный месяц с видом удивленным, заспанным и как будто сконфуженным. Чернела степь, и много было звезд в потемневшем, поднявшемся небе.
Выпили. Помолчали, — трудно было говорить после таких больших порций коньяку, которыми на этот раз попотчевал Пульхритудов. Терентий достал из-за пазухи какой-то темный, витой калач и молча протянул его товарищам для закуски. Из чувства товарищеской деликатности Василий Евстафьич отломил кусочек и стал жевать, на языке почувствовалось что-то вроде шерсти, и вкус отдавал глиной. Выплюнуть было неловко. Он старательно разжевал эту товарищескую закуску и с некоторым усилием проводил в горло. Потом встряхнул бутылку и по взболтнувшемуся звуку определил, что еще есть чем запить вкус глины.
— Чтобы не оставлять зла и не останавливаться больше, давайте допьем, — сказал он.
— Воля ваша, Василий Евстафьич, — покорно согласился Парийский.
— Ну, и водка! — восхищенным голосом воскликнул Терентий: — прямо, печь печью… до чего она в жар бросает…
Было как-то особенно приятно стоять в самом центре черного степного простора, чувствовать его безмолвные широкие объятия, глядеть на роящиеся звезды, на поднимающийся, неровно обрезанный месяц и таить в груди прилив самых нежных дружеских чувств к старым товарищам. Одни они и — больше никого нет в миpе… Хотелось обнять их, сказать им что-нибудь трогательное и хорошее, радостно смеяться и удивляться великолепному случаю, устроившему такую прекрасную встречу. Из прошлого выплывали одетые лунным светом призраки каких-то неопределенных, но особенно милых, ласкающих воспоминаний. — Светлыми вереницами скользили они в отуманенных, приятно отяжелевших головах, колыхались и кружились в неуловимой легкой пляске, возбуждая веселое удивление своей неожиданной воскресшей близостью.
Когда закурили папиросы, сели, и тарантас опять задребезжал и зазвенел всеми своими разболтавшимися железными частями, товарищ прокурора с добродушным упреком сказал Парийскому, сидевшему теперь с ним плечом к плечу:
— Растревожил ты, брат, мое сердце своими воспоминаниями о старой любви. Когда настоящее у человека оголено от всяких нарядов, он разыскивает в прошлом хоть один миг… один!.. но одетый сказочной прелестью…
Парийский не понял, но коротким хмыканьем согласился с мыслью Василия Пульхритудова.
— Кстати, Сема…
Товарищ прокурора несколько понизил голос: — Не знаешь ли, где теперь Таиса?
— Это дьячка Аверкия дочка?
— Да.
— Давно не видал. Слышно было, что вроде как бы акушеркой или экономкой при земской больнице… Где-то на шахтах будто. Аверкий-то ведь помер. Слыхали?
— Нет, не слыхал. Ну, царство небесное ему. Большую вражду ко мне имел покойник. Все хотел мои письма представить к начальству моему, чтобы я женился на Таисе. А она, дура, взяла да и отдала мне их… Возвратила!.. Хотела благородством меня поразить… Но я после этого выгнал ее… Подлец я был, Сема!..
Товарищ прокурора поник на минутку отяжелевшей головой, потом высморкался в перчатку и повторил:
— Мерзавец был, как и многие смертные… Парийский, выпуская дым через нос, опять коротко хмыкнул, как бы соглашаясь и с этой мыслью охмелевшего товарища.
