какое-то ведро, перевернул его и уселся, прижимаясь плечами к трубе. Потом ему пришло в голову лучшее решение. Он пошарил по углам, нащупал картонный ящик, разодрал его и расстелил на трубах. Мокрые ботинки поставил сушиться на трубу, из пиджака скрутил подушку и растянулся на узком, пахнущем затхлой прелью, но на ложе! Полтора месяца он не лежал, с тех пор, как на пляже стало некомфортно. Полтора месяца! Поэтому он испытывал, укладываясь, буйную телесную радость.
Сон после такой встряски не шел. Саломатин лежал на спине, заложив руки за голову, и думал, что библейский ад с его котлами и кострами — детский лепет, он давно уж превзойден людьми. Вот Сартр придумал нечто гораздо более жуткое и неизбывное: ад — обычная комната, в ней вы и ваши близкие. Только в комнате нет ни окон, ни дверей, а впереди — вечность. «Ад — это другие!» Это действительно ад. А вот как должен выглядеть рай?
Гм… А скорее всего вот так, как этот подвал. Такая первозданная, дозвездная тьма (не видно даже смутных очертаний предметов, как видно в самую безлунную облачную ночь) и такая совершенная тишина, что шершавые бетонные стены и земляной пол кажутся галлюцинацией, а пустота — явью. Тепло, сухо, темно, тихо. Никого нет, ничего нет, и даже не совсем ясно, сам-то ты есть или тоже уже нет, растаял во тьме? Исчез, перестал быть…
Только таким, без перемен и изменений и без всяких событий, и можно вынести вечное блаженство. Иначе это самое блаженство, без возможности выскочить из него, обернется адом. Да, рай — место, где никогда ничего не бывает. Это еще древние понимали. Называли по-разному: греки — похоже на название какой-нибудь глазной болезни: атараксия, индусы — похоже на экзотическую пряность: нирвана. Называли разно, но суть одна.
Нирвана… Он и вправду уже не знал, жив или нет. Идет время или застыло? Есть ли еще за дверью подвала Хабаровск и мир? Происходит там что-нибудь или нет?.. Он не знал и знать не хотел. Почти год он прожил на самом краешке существования, отрезав пути назад, сжегши мосты (и Шуре написал, что может о нем более не вспоминать, и родным) и не имея впереди ничего твердого, ясного, ничего светлого. Теперь его отпускало. Натянутые и усталые нервы провисали; сигналы по ним шли вяло, затухая… Вот он уйдет, а в мире от этого ничего не изменится…
Не изменится? Может быть, правильнее сказать, не изменилось? Может быть, уже?
Лев Толстой после пережитого в Арзамасе «красного, белого и квадратного» ужаса писал и думал о желательности прекращения рода людского. Как говорил Христос в евангелии от Матфея (9.12): «Могущий вместить сие да вместит». Теперь Саломатин понял и принял это. Вместил. Пусть. Пусть человечество исчезнет. Это не страшно. Земля очистится, отходы перегниют, шарик отдохнет… Потом и солнце погаснет… Нирвана…
До чего бы он еще додумался, неизвестно, но из соседнего отсека протиснулся вдоль труб, на которых он лежал, бледный такой лучик. Ночь кончилась. Ночь кончилась, и он не умер, не замерз, не погрузился в нирвану… А как бы хорошо было…
Теперь нужно уходить с лежбища, а то придут, шум поднимут. Он ощупью в сереющем сумраке отыскал дверь, но она оказалась запертой. Может, это другая дверь? Он обошел весь подвал, хотя сразу узнал ту дверь по драной клеенке. Та дверь, та самая. Но она же была открыта! Или его заперли специально? Думал, что не спит, а сам дрых — и вот вошли, увидели, заперли и сейчас придут за ним… Милиция, следствие… Лжи не поверят. Правде — тем более. Да как ее и выговорить, правду? Что интеллигентный человек питался отбросами, грабил могилки, подбирал обноски, никто не поверит. Запрут в психушку — да и все. Или подвальным воришкой сочтут. Нет! Не-нет!
И он заметался по подвалу, пиная все, что валялось на полу. Потом опомнился, уселся на опрокинутое ведро и рассмеялся. Тоже мне мыслитель! Заметался, как тигр в клетке. Ну, заметут. Ну и что? Стыдно будет? Чепуха, стыд с него давно стерся, как лак с ботинка. Пусть идут, пусть забирают. Плевать! Мертвые сраму не имут, а он давно уже почти мертвый.
Все же, когда часа через два заскрежетал несмазанный замок, он вскочил с лежбища, в три прыжка забрался в самый дальний угол и замер, слыша гул крови в ушах и сквозь этот гул каждое движение вошедших. Те взяли что-то и пошли к выходу… Нет, не к выходу, а в его сторону! Он ждал, что сейчас еще два раза свернут и увидят. Но вошедшие остановились, и мужчина начал оправдываться, что только с часок вчера подвал и простоял незапертым, впредь не повторится, а женщина отчитывала его и повторяла, что если бы сторожиха не спохватилась и не заперла, непременно забрался бы какой-нибудь бич и все украл — их же здесь, у вокзала, всегда полно!
Что, если они пойдут обходом? Куда втиснуться, где спрятаться? Как могли эти провонявшие картошкой сырые бетонные теснины показаться ему бесконечной пустотой? Почему, почему он не умер ночью? Он был так близок к этому, так готов уйти, исчезнуть без следа. Разбежаться — головой в бетонную стенку? Негде разбегаться, через каждые десять шагов — поворот. О, уходят! Уходят! И мужской голос говорит: «Не надо, Анна Дмитриевна, не замыкайте пока, я еще за инструментом вернусь».
Саломатин сосчитал до двадцати, чтоб не выскочить из подвала раньше, чем скроются эти двое. Но так страшно было тут оставаться, что считал он слишком быстро. Просчитав еще раз, он благополучно, никем вроде не замеченный, вышел. Судя по вывеске, его угораздило забраться в подвал детсадика. Было воскресенье, и у него были все шансы, если б не этот случайный визит (как он понял теперь, заведующей и завхоза), сидеть взаперти еще сутки.
Глава 14. СМЕРТЬ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТА
То, что за ночь натекло и насыпало с неба, к утру прихватил морозец. На умирающей, порыжелой траве посверкивал иней, и с белесого неба светило бледное солнце. Но ветра не было. Терпимо. Он добрел до кладбища, но все, что нашлось на могилах, размокло до несъедобности (даже удивительно: немного пресной дождевой воды — и печенье теряет совершенно и вкус и сладость!). Зато коньяк на могиле летчика Кардовского стоял почти без мошек. Яблока, правда, не нашлось. Саломатин выпил, поикал и поплелся назад, в город.
По дороге он обдумывал способ ухода из жизни. Недавно у Олеши он наткнулся на рассуждение о том, что право ношения оружия существенно влияет на драматургию: герой Чехова мог застрелиться из пистолета, герой современной драмы не может. Потому что две трети зрителей будут ломать голову не над тем, что довело героя до самоубийства, а над тем, где он добыл пистолет. Да, возможности самоубийства у нас сильно ограничены. Цианистого калия не достать, браунинга не купить, снотворного посильнее и то без рецепта не продадут. Дискриминация самоубийц!
Утопиться? Но плавать он не умеет, а у берега бесполезно, сразу выловят. С моста в Амур не бросишься, там охранников полно. Не Нью-Йорк.
Под машину? Неплохо, но рискованно. Машина может убить, но может лишь искалечить. А ему вовсе ненужно, чтобы его лечили, спасали, жалели… Нет, машина — это ненадежно. И вообще шофер может в последнюю минуту объехать. Паровоз — вот что ему нужно! Поезд не объедет, с рельсов не свернет. Если пропустить локомотив и кинуться под вагон — машинист и не почувствует. А подальше от города и в темноте, то если даже и не наповал, — подохнешь до утра, а до утра не найдут. Да, решено.
А раз решено «как», то решено все. Ведь сам вопрос «жить или не жить?» для него уже решен. Ночное заточение было, так сказать, намеком свыше. Он давно решил, что умрет по-экзистенциалистски, то есть от своей руки и в срок, самим собою установленный. Что может быть возвышенней самоубийства? Ведь уйти из жизни по собственному произволу, а не когда она велит, — это единственное, в чем человек может переплюнуть свою судьбу!
Итак, шел последний день его жизни…
Нет, не последний — просто еще один. Если ты сам себя приговорил, трудно переносить не исполнение приговора, а ожидание.
Но надо было для верности дождаться темноты. Надо было пережить еще один день.
А жить ему не хотелось. Буквально не хотелось. Совсем. И он начал проживать этот день, как проходят через пустыню.
