— А что ж людям желать тогда, если по-твоему? — сказала Физа Антоновна. — Домов не строить, как же иначе? Выпивать?
— Дело хозяйское. Водки навалом. Не выбывает. На Кавказе вино едят и вином заедают. И живут дольше ста лет. Поедем, старенька, на Север, дом продадим, куплю тебе унты. Карлы-бурлы, как чукча. Как фамилье? Вербованный! На три года. Я не люблю, чтоб начальство с меня требовало. Чтоб я с их требовал!
— Одни слова. — сказала Физа Антоновна и вышла встречать корову.
Потом Никита Иванович, решив выдобриться, уселся доить.
— Дави пальцем на сиську, — учила Демьяновна. Никита Иванович еле крепился на корточках, тогда Демьяновна стала его поддерживать. Надоив полведра, они оба упали и разлили молоко.
— Будет нам теперь от Физы, — сказала Демьяновна. — Больше не поднесет.
Физа выскочила, постояла молча, со слезами на глазах подобрала ведро и ушла.
— Ну, старенька, ну извини, — развел руками Никита Иванович, — я ж хотел помочь. Ну поставь меня в угол на коленки. До утра! Я виноват. Она мне ногой по ведру как дала, и я на бок. Упал перпендикулярно- горизонтально. Раком.
— Поцелуй ее, — сказала Демьяновна, — мы отходчивые. Пошла я. Пошла, пошла. Спасибо вашему дому, пойду к другому. Я очень довольна, как день прошел. Незаметно. Завтра приходите ко мне. А на троицу — обязательно! Физа, ты меня знаешь, хоть серчай, хоть нет, а я к тебе с дорогой душой.
Ох, не затем пришла, не гулять пришла, — запела она, вывалилась на крыльцо, покатилась на толстых ногах за ворота, потом мимо своего дома.
— Вот так и день прошел, — сказала Физа Антоновна.
— Другой будет. Мне послезавтра на работу.
— Ложись отдыхай.
— А ты мне вот столечко поднесешь?
— И-и, даже и не спрашивай. Моры не знаешь.
— А мера — это что? Ты физику изучала?
— Ничего я не изучала. Ложись, ложись. — Пойду дверь в уборной прибивать.
— Какая там дверь, на ногах не стоишь!
— Я? Как штык!
— Ложись! В стайке не подчистил, корове негде лечь.
— Как до потолка накладет — все повыкидаю. Захочет — ляжет. Ей теплей будет. Пусть привыкает. Человеку тоже нелегко. Терпим.
Пришли из школы ребята. Стриженный наголо Толик кинул портфель на кровать, заправил вылезшую из штанов рубаху, сел, тяжело дыша, за стол: «Мам, что-нибудь перекусить». Женя пришел спокойнее, но тоже весь был горячий, потный, в пыли, очевидно, оба гоняли после занятий мяч.
— Репортаж был? — спросил Толик у отца.
— Был.
— Какой счет?
— Двадцать два — ноль!
— В чью пользу?
— В пользу Кипиной Дуньки.
— Пря-ямо.
— Не прямо, а чуть-чуть накось. Не подражай! Видишь, отец с охоты приехал, уток вам привез.
— Знаем мы эти утки. — Родному сыну смелее было поддевать отца. — Одну убьешь — говоришь: десять.
— Одну-у… Мать, готовь ремень, сейчас будем проверять дневник. Исправил двойку?
— Пап, ты выпил, так лежи. А то мы тебя свяжем.
— Попробуй! — поднялся Никита Иванович, предлагая помериться силой. — Давай поборемся. Не таких быков валил. Женя! Нарисуй мои мускулы. Да вообще-то они босяки, — засмеялся он. — Женя, ну ты, сынок, ты вообще бы изобразил чо-нибудь перед отцом. Чо-нибудь представил нам в порядке Малого театра. Под Жарова чо-нибудь. Я Жарова два раза видел на фронте. Уморил от и до. Ты в драмкружке играешь, а я тумак, шофер первого класса. А вообще-то я вас люблю. Дети! Не верите? Гадом быть, чтоб мне не сойти с этого места. Ну где я вам чего достану? Разве я не хочу, чтобы вы были лучше всех! — Он даже заплакал. — Отец выпил, подумаешь. Больше нашего пьют, и то ничего. А я простой русский Иван, кончите экзамены — покупаю велосипед! У меня сыны — во! Если не куплю, заставите меня раздеться и показаться и окно. Вы смоетесь, потому что не знаете, что такое потенциал. Думавете, мне не хочется, чтоб нам завидовали? Мы и так ничего.
— Ты матери пальто сначала купи, — сказал Толик.
— За пальтом дело не станет. Я ей, может, шубу хочу справить. К будущему году.
Толик взял гитару:
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.
— Играй, а я буду думать. Я буду обдумывать закон Ньютона.
Он прикрыл глаза и уснул. И, как часто бывало, скромно появился на пороге Демьянович, искавший свою жопу по дворам. Физа Антоновна с сочувствием поднесла ему стул. Демьянович был мужик крупный, достойный на вид, и его покорность, мягкость в семье удивляли соседей. Над другим бы посмеялись, но его как-то еще более уважали за одинокое молчание. Посидев, посудив кое о каких делах, он встал и как бы между прочим, словно не за тем приходил, спрашивал: «А моей у вас не было? Почему-то дом на замке».
— Да, наверно, отличилась куда-нибудь, — вежливо, с непониманием отвечала Физа Антоновна. — Была у нас, посидела, говорит — надо идти готовить. Наверно, где-нибудь здесь. Ты спроси у Моти, — посылала она его в другой дом, чтобы он не наткнулся на свою жену, которая где-то болтала и без конца вспоминала о муже:
— Набьет он меня еще. Набьет, как Физу Никита Иванович недавно бил. — Она нарочно говорила. — С синяками ходила, говорит, упала. Ну, это он поднес. Детей свели, никак не ладят. Кому охота за чужим смотреть. Приехал с охоты, она ему и на чекушку не дала. Я полезла к себе в погреб, принесла бидончик, нате, раз вам жалко.
А Физа Антоновна искала ее.
— Я уже начинаю переживать, а тебе хоть бы хны. Иди, Демьянович пришел. Иди, он заболел чо- то, — обманула ее Физа Антоновна. — Не все б тебе прохлаждаться. Мужика тоже надо жалеть.
— Физа! Подружка моя! Я тебя в обиду не дам. А ты иди первой, скажи, что я чижелая, была у маменьки на могилке, разнервничалась, и ты меня угостила. Я одна боюсь идти. Сама знаешь, меня везде зовут, без меня скучно, а Демьянович этого не любит. Он заснет, и я приду.
«Везет же людям, — думала Физа Антоновна. — Им все с рук сходит. А ты стараешься, не знаешь, как лучше угодить».
Ребята готовили уроки. Женя иногда посматривал в окно и обдумывал, с какого места он будет завтра рисовать чужие заборы с тополями в палисаднике. Дневник пустовал.
Толик сопел над составлением плана «Тараса Бульбы». На еще пустой, но уже запачканной пальцами странице он смог написать только две строчки:
«а) положительные черты Тараса.
б) отрицательные черты Тараса».
Составление плана всегда было для него казнью.
— Жень, а какие у Тараса Бульбы отрицательные черты?
— Не знаю.
Старый Тарас им до того нравился, что они не замечали в нем ничего плохою. Это было равносильно тому, как если бы их спросили, какие отрицательные черты вы знаете у своего отца Никиты Ивановича.
