Только что с охоты вернулся большой отряд, и мужчины расходились по своим кострам. Женщины и дети уводили запряженных собак и вместе с ними тащили тяжелые сани, нагруженные только что освежеванными и уже замерзшими тушами. Стоял холодный весенний день, все эти сцены первобытной жизни происходили при температуре в тридцать градусов ниже нуля. Матерчатой одежды ни на ком не было видно, только меха и мягкая дубленая кожа. В руках у проходивших мальчиков были луки и колчаны, полные стрел с костяными наконечниками; за поясами и в чехлах, висевших у них на шее, Смок увидел костяные и каменные ножи. У костров копошились женщины, коптившие мясо. На спинах у них сидели грудные дети, таращили круглые глазенки и сосали кусочки сала. Собаки — близкие родичи волков — кидались на Смока и, несмотря на занесенную над ними дубинку, обнюхивали незнакомца, с присутствием которого им приходилось мириться из-за этой самой дубинки.
В самом центре лагеря Смок набрел на стоянку, принадлежавшую, по-видимому, Снассу. Стоянка, хотя и временная, выглядела солидно и занимала большую площадь. На высоком помосте, недоступном для собак, были навалены груды шкур и всевозможное снаряжение. Широкий холщовый занавес, почти шатер, скрывал спальню и жилое помещение. В стороне стояла шелковая палатка, столь излюбленная путешественниками-исследователями и охотниками за крупной дичью. Смок никогда еще не видел такой палатки; он подошел ближе. И когда он стоял, погруженный в созерцание, полотнища палатки раздвинулись, и из нее вышла молодая женщина. Ее движения были так быстры, и появилась она так внезапно, что Смоку показалось, будто он видит призрак. Такое же точно впечатление произвел, по- видимому, и он на нее, ибо они несколько секунд смотрели друг на друга.
Она была вся закутана в меха, — такие великолепные, какие и не снились Смоку. Ее парка с откинутым назад капюшоном была из какого-то странного меха, цвета бледного серебра. Мокасины, с подошвами из моржовой кожи, были сшиты из серебристых рысьих лапок. Длинные рукавицы, кисточки на мокасинах и различные меха, из которых состоял ее костюм, были того же бледно-серебристого цвета, мерцавшего на зимнем солнце; и из этого серебряного мерцания поднималась гибкая, нежная шейка, увенчанная изящной головкой с розовым лицом, синими глазами, маленькими ушками, подобными двум розоватым раковинам, и пышными светло-каштановыми волосами, запорошенными инеем и усеянными кристаллами снега.
Все это Смок увидел как во сне; лишь через некоторое время он пришел в себя, и рука его потянулась к шапке. В тот же миг изумление, написанное на лице девушки, сменилось улыбкой: быстрым, уверенным движением она сняла рукавицу и протянула ему руку.
— Здравствуйте, — важно промолвила она со странным, очаровательным акцентом. Ее голос, серебристый, как облекавшие ее меха, поразил слух Смока, приученный к хриплым голосам индианок.
Смок пролепетал несколько фраз, оставшихся в его памяти от далеких времен светской жизни.
— Рада познакомиться с вами, — продолжала она, медленно подбирая слова и сияя улыбкой. — Прошу снисхождения к моему английскому языку. Я говорю плохо. Я такая же англичанка, как вы, — заверила она серьезным тоном. — Мой отец шотландец. Мать моя умерла. Она была наполовину француженкой, наполовину англичанкой, а также и немного индианкой. Ее отец был большим человеком в Компании Гудзонова залива. Бррр! Холодно! — Она натянула рукавицу и потерла уши, которые из розовых стали белыми. — Пойдем к костру, поболтаем. Меня зовут Лабискви. А вас?
Так Смок познакомился с Лабискви, дочерью Снасса, которую Снасс называл Маргерит.
— Имя моего отца вовсе не Снасс, — сообщила она Смоку. — Снасс — это только его индейское прозвище.
Смок много узнал в тот день и в последующие дни, когда все население лагеря двинулось по следам карибу. Его спутники были настоящими дикими индейцами — теми самыми индейцами, к которым много лет назад попал Энтон и от которых ему удалось ускользнуть. Зимой они кочевали по восточной окраине своих владений; на лето же обычно уходили на север, в тундры на берегу Ледовитого океана, и на восток до Лусквы. Какая река называлась у них Лусквой — Смоку так и не удалось выяснить; не могли объяснить ему это ни Лабискви, ни Мак-Кэн. Иногда Снасс ходил с отрядом опытных охотников на восток, через Скалистые Горы, за озера, за Маккензи, в глубь Баррен-Граундз. В одном из этих походов и была найдена шелковая пататка, в которой теперь жила Лабискви.
— Она принадлежала экспедиции Миллисента и Эбдьюри, — сообщил Снасс Смоку.
— А! Припоминаю. Они охотились на мускусных быков. Спасательная экспедиция так и не нашла их.
— Зато я нашел их, — сказал Снасс. — Но оба уже были мертвы.
— А у нас еще никто об этом не знает. Не было никаких известий от них.
— Известий отсюда не бывает никогда, — любезно заверил его Снасс.
— Вы хотите сказать, что если бы даже они были живыми, когда вы наткнулись на них…
Снасс кивнул.
— Они остались бы со мной и с моим народом.
— Однако Энтони удалось выбраться, — подзадорил его Смок.
— Не припомню такого имени. Как давно это было?
— Лет четырнадцать-пятнадцать назад, — сказал Смок.
— А, знаю! Значит, в конце концов он все-таки пробился! Вы знаете, я за него боялся. Мы прозвали его Длинные Зубы. Сильный был человек!
— Был тут и Ла Пирл, лет десять назад.
Снасс покачал головой.
— Он нашел следы ваших стоянок. Дело было летом.
— Ну да, тогда все ясно! Летом мы уходим на сто миль к северу.
Но как ни старался Смок, ему так и не удалось найти ключ к биографии Снасса до того момента, когда этот шотландец поселился в далекой северной пустыне. Он был человеком образованным, но за последние годы не прочел ни одной книги, ни одной газеты. Он понятия не имел о том, что творится на белом свете, и не проявлял ни малейшего желания знать это. Он слышал о юконских золотоискателях и о клондайкской горячке. Но на его территории золотоискатели не показывались, чему он был очень рад. Внешний мир не существовал для него. Он не выносил даже упоминания о нем.
Лабискви тоже ничем не могла помочь Смоку в его изысканиях. Она родилась в охотничьем лагере. Ее мать умерла, когда ей было шесть лет. Мать была очень красивая, единственная белая женщина, которую Лабискви когда-либо видела. Все это она рассказала ему задумчивым тоном; тем же задумчивым и мечтательным тоном она всячески давала ему понять, что ей известно о существовании огромного внешнего мира, ворота которого были замкнуты ее отцом. Но она скрывала от него, что знает об этом мире. Она давно поняла, что одно упоминание о нем приводит отца в бешенство.
Энтони как-то сказал одной женщине-индианке, что мать Лабискви была дочерью видного служащего Компании Гудзонова залива. Впоследствии это было передано Лабискви. Но имени своей матери она так и не узнала.
Мак-Кэн также никуда не годился в качестве справочника… Он не любил авантюр. Дикая жизнь была для него ужасом, а между тем ему пришлось прожить этой жизнью девять лет. Он поступил в Сан- Франциско на китобойное судно, но, доплыв на нем до мыса Барроу, дезертировал вместе с тремя товарищами… Двое из них умерли, а третий бросил его во время жуткого перехода на юг. Два года прожил он у эскимосов, прежде чем набрался храбрости отправиться на юг, — и вот в нескольких днях пути от поста Гудзоновой Компании попал в руки Снассовых индейцев… Дэнни Мак-Кэн был маленький, тупой человек с больными глазами. Он мечтал только об одном и только об одном мог говорить — о возвращении в дорогой его сердцу Сан-Франциско, к благословенному ремеслу каменщика.
— Вы первый интеллигентный человек, попадающий к нам, — сказал Снасс Смоку, беседуя с ним как-то вечером у костра, — кроме старика Четырехглазого. Так его прозвали индейцы за его очки. Он был профессором зоологии; умер год назад. Мои ребята подобрали его в верховьях Паркюпайны — он отбился от экспедиции. Четырехглазый был интеллигентным человеком — да, но и сумасшедшим тоже. Он был чертовски рассеян, но хорошо знал географию и обработку металлов. На Лускве — там есть уголь — устроил несколько очень приличных кузниц, а также чинил нам ружья и обучил этому искусству нашу молодежь. Умер он в прошлом году, и мы очень жалели о нем. Заблудился, конечно, по своему обыкновению, и замерз
