форма, сука, напрягает. Конкретно напрягает. Начнёшь тут с ним махаться, а он по рации вызовет подмогу. Скрутят, ментов позовут. А я такой тёпленький, со справкой об освобождение. Хоба, и новый срок! Запомнил я твою морду, хорошо запомнил. Ответишь ты мне за то, что так непочтительно со мной разговаривал. Ой, ответишь. Я обид не прощаю. Никому и никогда.
Железнодорожный вокзал через дорогу от автобусного. Ладно хоть здесь о людях чуть-чуть позаботились. Можно ночку провести.
В зале ожидания человек двенадцать. Ну правильно, поезда всю ночь ходят. Вот и я здесь под шумок покемарю.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Пришлось покупать билет. Денег жалко, но ничего не поделаешь. Хотел стрясти с какого-нибудь лоха, но постремался. Охранников полно, менты рисуются — нельзя рисковать. Двести пятьдесят рублей — ебать мой хуй! Вот это цены! В область выбраться — и такие бабки с человека срубают. Изверги, чтоб вы сдохли!
Автобус забит битком. Все места заняты. Ладно стоячих не берут. Я залезаю, подхожу к своему месту — там какая-то овца сидит. Место семнадцатое, у окна. Моё.
— Что, радость моя, — говорю, — с бодуна что ли?
Она смотрит, глазёнками моргает, типа не врубается.
— Считать разучилась?
Гляжу, вроде бы начинает соображать. Процесс пошёл.
— Это моё место! — взвизгнула омерзительно. С тем самым бабским истеричным вывертом, который я терпеть не могу.
— Да с хуёв ли твоё! — буравлю. — Ты на семнадцатом сидишь!
— Я на восемнадцатом! — визжит.
— Нечётные у окна, овца тупорылая!
Схватил её за плечо и за собой тащу.
— Что творишь! — брыкается. — Щас пацанам позвоню!
— Да я всех твоих пацанов раком загну, проститутка.
И тут девушка одна, в очочках, вежливо так откашлявшись, говорит:
— Девушка, вообще-то семнадцатое действительно у окна.
Вот, иногда и интеллигенты могут быть полезны. Хоть одна умная тёлка нашлась.
— У окна семнадцатое, у окна, — подал голос водила.
Мужики сразу чуют откуда опасность исходит. Очком. Сообразил шоферюга, что будь сейчас не по- моему, я здесь всем ад устрою. Это бабы тупые, в розовых очках живут, всю жизнь считают, что им промежность лизать должны.
Села овца рядом, сидит беспокойно, крутится вся, сучка. Угрозы какие-то бормочет, пацанов каких-то вспоминает. Тварь, сама за себя не отвечает, думает, что приблатнённые пиздюки ей заслон организуют. Хуеньки, сладенькая! Мне сейчас никакие блатари не страшны, я сам страшнее ядерной войны.
— Пизда с ушами! — говорю. — Или ты заткнёшься сейчас, или я тебе горло перегрызу.
Сопит, сучка, рычит. Но уже не вслух.
— А давайте, — вдруг баба в очочках снова голос подаёт, — я с вами местами поменяюсь.
Ей говорит, соседке.
— А то, — добавляет, — мужчина сильно на вас рассердился, а нам четыре часа ехать.
Я хотел было вякнуть что-то, но сдержался. Поменялись они местами, соседка моя стервозная радостно слиняла, села эта, в очках. Подозрительная какая-то. Странная. В глаза прямо смотрела, открыто. И взгляд такой открытый, искренний. Искрится, с улыбочкой.
— Не побеспокою вас? — смотрит на меня.
— Нет, — буркнул в ответ.
Отвернулся. Смешливая, зараза! Чуть не улыбнулся на её взгляд. Держаться надо, не поддаваться.
— А сумку не поможете наверх закинуть? — просит меня.
Хотел её на хуй послать, но опять поддался. Встал молча, молча сумку на полку закинул. Ладно, один раз можно уступить. Вроде ничё баба. Не раздражает.
— Оксана, — улыбнулась она, присаживаясь. — Вы до самого конца едете?
Опешил я немного. Что это за нежности подозрительные?
— А тебе зачем это знать? — спрашиваю. — В ментовке что ли трудишься?
— Не хотите говорить — не надо, — снова одаривает она меня своими искринками. — Я думала, мы разговор в дороге будем поддерживать.
— Нет, не будем.
Сказал, и что-то защемило в груди. Слабость, знаю. Она, паскудная, она, трепетная. Мне не нужна женщина, я терпеть их не могу, не надо, ангелы, демоны, кто там управляет моей судьбой, не соблазняйте меня, всё равно мне не достигнуть счастливых гаваней. Я мразь человеческая, я выблядок, я ошибка природы. Меня надо было уничтожить сразу после рождения, я не достоин жизни. Для чего вы снова соблазняете меня, для чего ввергаете в сомнения? Я твёрд, я определился с направлениями, я знаю, что мне нужно. Мне никогда и ничего не получить от жизни, я не живу вовсе, я медленно подыхаю. Зачем снова эти иллюзии нормальных отношений и возможности простого, естественного существования? Его нет, а если и есть, то придумано оно не для меня. Оставьте меня в покое, верните мне мою злобу, мою ненависть, мою ярость! Мне только с ними хорошо и спокойно.
Эх, Оксана, Оксана, ну для чего ты такая чистая и неиспорченная возникла передо мной?!
— К матери еду, — говорила она. — Она у меня уже старенькая, на пенсии. Вот слив купила, три килограмма. Она в письме просила: дочка привези слив. Как вы думаете, не испортятся?
— Нет, не испортятся, — пробубнил я.
— Попробуете? — предлагала она горсть. — Пробуйте, пробуйте, у меня много. Я кулёк в карман положила. Чтобы в дороге поесть. Остальное в сумке. Они помялись немного. Ничего?
Слив не хотелось. Ничего не хотелось.
Взял.
— А вы к родственникам едете? — продолжала она.
— Угу.
— К родителям?
— Нет, к дальним.
— Наверно, к тёте.
Ишь ты, догадливая!
— К ней, родимой.
— Наверно, на день рождения.
— Типа того.
Ели сливы. Оксана достала из кармана газету, оторвала от неё клок и свернула ещё один кулёк — для косточек.
— У вас, должно быть, тяжёлый период в жизни, — смотрела она на меня. — Глаза грустные, лицо осунувшееся. Неспокойный вы какой-то.
Я криво усмехнулся.
— Пожалеть меня хочешь? А может, отсосёшь?
— Вот зря вы так, — ничуть не смутилась она. — Я же не против вас. Надо различать, когда человек против, а когда нет. Просто я вижу, что вас что-то гнетёт.
— Ну и помалкивай, раз видишь.
