собирали, усовершенствовали и пускали в ход самые обыкновенные рабочие, которых никто не считает пионерами. И невероятные формулы маринадов были созданы никому не известными, скромными химиками. И даже эти повсеместные рекламные щиты — знамена храброго крестоносца мистера Джонса, — их текст сочинил писака, получающий сорок долларов в неделю, и картинки, эти жуткие, безвкусные картинки намалевал какой — то мазила, а сама идея создания рекламных щитов родилась вовсе не в пылком воображении мистера Джонса — ее придумали не ведающие о романтике пленники рутины, служащие в рекламном агентстве.
И именно эти рабочие, химики, художники — эти чудаки, — они-то и есть дети нового мира, от них-то и следует ждать понимания красоты и смелости в политике.
А сам мистер Джонс, этот необыкновенный, смелый, новехонький творец индустриальной поэзии, неизменно голосует за республиканцев, ненавидит профсоюзы, принадлежит к масонам и пресвитерианской церкви, его любимый писатель Зейн Грей,[8] и во всем остальном он отнюдь не является тем энергичным, стремительным, бесстрашным творцом и новатором, каким его рисуют поклонники. Он коммивояжер. Разносчик товара. Лавочник. Маркитант. Агрессивный болтун.
Америка присвоила себе репутацию самой передовой страны в мире и этим обстоятельством вот уже триста лет оправдывает немощность своей культуры, грубость манер и откровенное неприятие критики. И как ни странно, Европа воспринимает это как должное. Каждый английский писатель, посещая наш благодатный, бурлящий энергией край, сообщает нам, что от американской литературы ждут лишь грубой мощи и неуклюжести экскаватора. Мы прислушиваемся к этим словам и гордимся нашей грубостью и неуклюжестью, забывая, что нужна еще и мощь.
Таков наш национальный миф.
В Индии, Африке, Канаде, Австралии англичане тоже открывали новые рубежи, были пионерами и делали это не менее бесстрашно, жестоко и ни с чем не считаясь, чем американцы, отодвигавшие западную границу от Аллеганских гор до Гонолулу. Так же действовали французы в Африке, голландцы в Вест-Индии, немцы по всему свету. И грубиянов в Англии не меньше, чем в Америке. Кто скорее заслуживает названия грубияна, пионера и новатора — лорд Фишер,[9] который последними словами ругает британский флот, или преподаватель Гарвардского университета, читающий при свече Остина Добсона?[10] И разве старина Билли, солдат британской армии, не более мужественный завоеватель, чем агент по продаже шелков, пересекающий пустыню Аризоны в спальном вагоне?..
Миф! Америка больше не изолированная раса храбрых истребителей индейцев. Она часть мира. Как и всякая нация, она состоит из смелых новаторов и ворчливых ретроградов. Ее литература и ее Д. Джонсы подвластны тем же законам, что и литература и деловитые толпы Д. Джонсов в Англии, Испании или Норвегии. Мистер Генри Ван Дейк не более новатор и пионер, чем мистер Герберт Джордж Уэллс — и его не следует судить более снисходительно, и ему не следует делать скидок на провинциальность.
И Монарки, города с населением в 300 тысяч человек, являются наиболее яркой иллюстрацией противоречия между мифом о пионерах и реальной действительностью. К сожалению, американская литература описывала только крупные старые города — такие, как Нью — Йорк, Сан-Франциско, Ричмонд, — или маленькие поселки, забывая о промежуточном звене. А это звено представляет собой необычайно важный тип поселения: это город, где живет несколько тысяч жителей; это уже город и в то же время еще деревня, это крупный центр, которым управляют осторожные люди с психологией жителей деревни.
Лишь Бут Таркингтон, писавший об Индианаполисе, да несколько местных знаменитостей, стремившихся прославить богатство своих Монарков, обращались к описанию этих городов, которые в гораздо большей степени, чем Нью-Йорк, изготовляют наши товары, избирают наших президентов и… покупают наши книги. А между тем они достаточно значительны, чтобы из-за них стоило ссориться, и они заслуживают того, чтобы, не делая никаких скидок, сказать о них всю правду.
Говоря, что эти города развиваются по тем же законам, что Мюнхен или Флоренция, я вовсе не хочу сказать, что они похожи на Мюнхен или Флоренцию. Они росли необычайно быстро и были так наивны, так пронизаны республиканским и пресвитерианским духом, так самодовольны и неискушенны, что в них сложился тип существования, несколько отличающийся от жизни в других местах земного шара. Различие это, возможно, будет постепенно уменьшаться; возможно, и в этих городах выработаются благородные традиции спокойного и честного труда в противовес шумному нажиму, вынуждающему людей покупать ненужные им вещи, но этого благородства нельзя достичь, не изучая самого себя, не признав, что двадцатиэтажное здание совсем не обязательно прекраснее Собора Парижской богоматери и что завод, выпускающий 19 тысяч автомашин в день, не обязательно делает машины лучше, чем тот, который выпускает за день только одну…….
Предвещая, что будут выработаны благородные традиции, я, разумеется, совсем не хочу сказать, что в будущем эти Монарки духовно или физически уподобятся Мюнхену или Флоренции. В природе существует некая психологическая закономерность: самая богатая философия, впитавшая в себя мудрость всех веков, приносит наиболее разнообразные и красивые плоды, тогда как убогая и скороспелая философия создаёт лишь стандартную и утомительно однообразную продукцию.
Немецкий Мюнхен и итальянская Флоренция коренным образом отличаются друг от друга во всем самом главном: страстях, винах, надеждах и мебели, — потому что каждый этот город впитал в себя, сохранил и по-своему видоизменил мудрость Платона, Шекспира и Карла Маркса. Но немецкий Милуоки и итальянский Хартфорд удручающе схожи, потому что они отбросили все выношенные веками надежды человечества и впитали лишь одно стремление — стать богатыми, знаменитыми, стопроцентно американскими.
Именно это обстоятельство составляет вторую примечательную черту американских городов с населением до 300 тысяч — не менее важную, чем их неистребимый провинциализм. Именно поэтому роман, очень конкретно и правдиво описывающий Омаху, представляет собой не менее конкретное и правдивое описание еще двадцати таких же городов. Разумеется, они не во всем одинаковы. Они по- разному расположены: за одним громоздятся холмы, за другим расстилаются равнины, один расположен у реки, другой — на берегу моря; в одном производят железо, в другом — пшеницу, в третьем — хлопок; определенное различие создает и возраст городов — Сиэтл не похож на Чарльстон.
Но эти различия все больше стираются-столь велика наша вера в стандартизацию. Когда в сером Чарльстоне, разбросанном Нью-Орлеане или старом Сан — Франциско строят новую гостиницу, фабрику, дом, гараж, кинотеатр, универмаг, церковь или синагогу, это здание от бетонных опор до декоративных изразцов в точности копирует соответствующее здание новых городов, таких, как Портленд или Канзас- сити. И самый дух этих строений — гостеприимство гостиниц, механическое обслуживание в гаражах, текст проповедей в церквах — все более унифицируется.
Невозможно написать реалистический роман, который в одинаковой степени относился бы и к Мюнхену и к Флоренции. Кроме элементарных желаний, свойственных всем людям, кроме сходства поведения и манеры разговаривать, присущих определенным слоям общества, в какой бы стране ни происходило дело, кроме склонности целоваться, которой подвержены как во Фьезоле, так и в Ганзедорфе, существуют еще очень серьезные и тонкие различия во всех внешних аспектах, нюансы в художественных вкусах, в национальной гордости и чаяниях, благодаря которым кажется, что Мюнхен и Флоренция находятся на разных планетах.
Но жители Хартфорда и Милуоки, далеко расположенных друг от друга городов, ходят в одни и те же конторы, говорят по телефону на одном и том же диалекте, обедают в одинаковых закусочных, посещают одни и те же спортивные клубы и так далее.
И самое главное: в этих городах живут одинаковые люди. Если бы какой-нибудь волшебник перенес вас в любой из городов Соединенных Штатов с населением около 80 тысяч и опустил в деловом центре, ну, скажем, возле новой гостиницы, нового кинотеатра или ряда новехоньких магазинов, то сколько бы вы ни всматривались в идущих мимо людей — дельцов, рассыльных, делающих покупки женщин и игроков- бездельников, — вы не смогли бы угадать, в каком городе и даже в какой части страны вы находитесь. Только на окраине горы, или океан, или поля пшеницы и, может быть, хижины негров, глинобитные жилища мексиканцев, пивоварни немцев подсказали бы вам ответ, а таких особых примет с каждым годом становится все меньше.
