Габриэль Гарсиа Маркес
Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке
Эрендира купала бабушку, когда подул ветер ее несчастий. Затерявшийся в безлюдье пустыни огромный особняк с лунно-белыми оштукатуренными стенами, принимая первый удар, зашатался на своем фундаменте. Но ни бабушка, ни Эрендира, привыкшие к опасностям жизни среди такой неистовой природы и защищенные стенами ванной, украшенными узорами из павлинов и игривыми мозаиками римских терм, не обратили внимания на убийственную силу ветра.
Огромное обнаженное тело бабушки в мраморном бассейне напоминало прекрасного белого кита. Внучка, которой едва исполнилось четырнадцать, была тихой, хрупкого сложения девочкой, чересчур робкой для своих лет. Неторопливо и размеренно, почти священнодействуя, она совершала омовение водой, настоенной на кровоочистительных травах и ароматических листьях, которые прилипали к бабушкиной сочной спине, распущенным, отливающим сталью волосам и могучему плечу, которое злые шутники матросы безжалостно покрыли татуировкой.
— Вчера мне приснилось, что я жду письма, — сказала бабушка. Эрендира, нарушавшая молчание только в случаях крайней необходимости, спросила:
— А какой это был день?
— Четверг.
— Значит, письмо было с плохими вестями, — сказала Эрендира, — но оно никогда не придет. Выкупав бабушку, она отвела ее в спальню. Бабушка была такой жирной, что могла ходить, лишь опираясь на внучкино плечо или на посох, похожий на епископский, но даже в самых затруднительных положениях в ее действиях угадывалась властность и какое-то древнее величие. В спальне, обставленной, как и весь дом, с чуть-чуть безумной страстью к излишествам, Эрендира провела еще два часа, приводя бабушку в порядок. Она расчесала ее, волосок к волоску, надушила и сделала ей прическу, надела на нее платье, расшитое тропическими цветами, напудрила ей лицо тальком, накрасила губы кармином, а щеки румянами, потерла веки мускусом, покрыла ногти перламутровой эмалью и привела разряженную бабушку, похожую на огромную, нечеловеческих размеров куклу, в искусственный сад, полный удушающего запаха цветов, таких же, как на платье, усадила ее в мягкое кресло, ведущее свой род от какого-то трона, и ушла, оставив ее слушать недолговечную музыку граммофонных пластинок.
Пока бабушка странствовала по топям прошлого, Эрендира занялась уборкой погруженного в темноту, заставленного Бог знает чем дома — с причудливой мебелью, статуями выдуманных цезарей, плачущими люстрами, алебастровыми ангелами, с покрытым золотым лаком пианино и множеством часов самых неожиданных форм и размеров. В патио стояла цистерна для хранения многолетних запасов воды, которую таскали из далеких источников индейцы, а к цистерне был прикован тщедушный страус, единственное пернатое, выжившее в том свирепом, мучительном климате. Он жил, оторванный от мира, в самом сердце пустыни, рядом с жалкой деревушкой, где дули злые ветры и козлы кончали с собой от отчаяния.
Загадочное это убежище было выстроено мужем бабушки, легендарным контрабандистом по имени Амадис, от которого у нее родился сын, тоже Амадис, который был отцом Эрендиры. Никто не знал, как и где возникла эта семья. По самой распространенной среди индейцев версии, Амадис-отец похитил свою красавицу жену из публичного дома где-то на Антильских островах и, прирезав там же одного мужчину, перебрался с женой в недоступную для закона пустыню. Когда оба Амадиса умерли — один от меланхолической лихорадки, другой изрешеченным на поединке, — старуха похоронила их в патио, распустила четырнадцать босоногих служанок и в укромной полутьме продолжала лелеять сны былого величия, пользуясь самоотреченностью своей незаконнорожденной внучки, которую она воспитывала с детства.
Полдня надо было Эрендире для того только, чтобы завести и сверить все часы. В тот злосчастный день ей не пришлось заниматься часами, завода которым хватало до утра, но она должна была искупать и переодеть бабушку, вымыть полы, приготовить обед и до блеска начистить хрусталь. Около одиннадцати, сменив воду в ведре у страуса и полив чахлые репьи на смежных могилах Амадисов, она лицом к лицу столкнулась с разъяренным, невыносимым ветром, но ее не коснулось зловещее предчувствие того, что именно этот ветер принесет ей несчастье. В двенадцать, протирая последние бокалы для шампанского, она вдруг уловила слабый запах бульона и помчалась на кухню, чудом не разбив вдребезги все венецианское стекло.
Она едва успела снять олью, которая уж начала литься на плиту. Потом поставила разогреваться второе и, пользуясь случаем, присела передохнуть на табуретку. Закрыв глаза, она тут же открыла их, неутомимо глядя перед собой, и стала наливать суп в супницу. Она засыпала на ходу.
Бабушка сидела в одиночестве во главе банкетного стола с серебряными канделябрами, накрытого на двенадцать персон. Она дернула сонетку, и в тот же миг перед ней предстала Эрендира с дымящейся супницей. Когда она наливала бабушке суп, та обратила внимание на ее сомнамбулические движения и провела рукой перед глазами внучки, будто протирая невидимое стекло. Девочка не отреагировала. Бабушка пристально поглядела на нее и, когда Эрендира повернулась, чтобы снова идти на кухню, крикнула:
— Эрендира!
Моментально проснувшись, девочка уронила миску с супом на ковер.
— Ничего, доченька, — сказала бабушка с явной лаской в голосе. — Просто ты спишь на ходу.
— Телесная слабость, — извинилась Эрендира. Все еще скованная сном, она подняла супницу и попыталась очистить ковер.
— Оставь пока, — отговорила ее бабушка, — а вечером вымоешь.
Вот так, ко всем остальным делам, намеченным на вечер, добавилась чистка ковра в столовой; а заодно Эрендира застирала в судомойке белье, оставшееся с понедельника, а ветер в это время вился вокруг дома, выискивая щели. Эрендире пришлось переделать столько всего, что она не заметила, как настала ночь, и, только вновь расстелив в столовой ковер, поняла, что пора ложиться.
Весь вечер бабушка рассеянно наигрывала на пианино и вполголоса пела фальцетом модные в ее времена песенки, а на ее ресницах застывали смешавшиеся с мускусом слезы. Но, надев муслиновую рубашку и вытянувшись на кровати, она наконец очнулась от горьких и милых воспоминаний.
— Утром почисти ковер в гостиной, — обратилась она к Эрендире. — Его не выносили на воздух с тех самых пор, когда здесь шумела жизнь.
— Хорошо, бабушка, — ответила девочка. Она взяла веер из перьев и начала обмахивать неумолимую матрону, которая, погружаясь в сон, диктовала ей расписание ночных обязанностей.
— Перед сном погладь белье, чтобы уснуть с чистой совестью.
— Хорошо, бабушка.
— Внимательно просмотри все платяные шкафы, потому что в ветреные ночи у моли разыгрывается аппетит.
— Хорошо, бабушка.
— В оставшееся время вынеси цветы во двор, пусть дышат.
— Хорошо, бабушка.
— И покорми страуса.
Уже уснув, она продолжала отдавать приказания, — от нее-то Эрендира и унаследовала необычную способность продолжать жить во сне, Эрендира бесшумно вышла из комнаты и вернулась к своим ночным делам, по-прежнему отвечая на повеления спящей бабушки.
— Полей могилы.
— Хорошо, бабушка.
— Перед сном проверь, все ли в порядке, потому что вещи очень страдают, если их положат спать не на свое место.
— Хорошо, бабушка.
— А если придут Амадисы, предупреди их, чтобы не входили, — сказала бабушка. — Порфирио Галан со своей шайкой готовится их убить.
