Место у забора полили раствором извести, а всем пограничникам было приказано тщательно вымыть руки с мылом и карболкой. Наташа объяснила при этом, что соприкосновение с лепрозными больными, как называют прокаженных, вообще-то не очень опасно, но лучше все-таки соблюсти меры дезинфекции.
Настроение у Зубанова было хотя и подавленное, но не такое отчаянное, как раньше: живут же врачи в лепрозориях и не заражаются. Так сказала Наташа.
Потом он поднялся на вышку. Там уже стоял другой наблюдатель, сменивший Рыжкова. Солнце опускалось за горы, было прохладно и тихо.
— Ну, как дела? — приветливо спросил Зубанов у солдата.
— Все в порядке, товарищ лейтенант! — весело ответил солдат. — Ничего подозрительного.
Глазам Зубанова снова, как и утром, предстала картина гор и турецкой половины села. Дома были освещены медными тревожными отблесками заката. На минарете мулла совершал вечерний намаз. О чем он молился, что просил у аллаха для своих правоверных? Не настороженность и неприязнь испытывал сейчас Зубанов к той стороне, а какое-то странное чувство заинтересованности, недоумения и сострадания, будто он был в ответе за то, что там творилось.
Уже в сумерки Зубанов спустился с вышки и заглянул в казарму. Она была почти пуста: все пограничники несли службу. Только в дальнем углу, на койке, сидели двое. Сержант Ковригин что-то рассказывал Цыбуле, сменившемуся с дежурства. При появлении лейтенанта они замолкли, вскочили и вытянули руки по швам.
— Сидите, сидите, — сказал Зубанов, подходя к ним. — Ну, как зубы, Ковригин?
— Ерунда, уже не болят, товарищ лейтенант! — ответил сержант.
— Зубы — это ерунда! — подтвердил Цыбуля.
— Ну ладно, давайте ложитесь спать.
Зубанов повернулся и вышел из казармы во двор.
Постоял прислушиваясь. Было тихо кругом. В домах на нашей стороне горели электрические огни. Где-то заговорило радио. А в сотне шагов тонула во мраке и безмолвии турецкая половина села.