ризеншнауцер с кличкой Анонс (а как правило, это злобные донельзя собаки) — выпрыгивала с улыбкой на клыках, и сам глава семьи Чешуёв, вылезая из автомобиля, имел вид искренней души нараспашку, труженика и полноправного члена общества, годного избирать и даже быть избранным.
Славная это была семья. И проживающий в третьем подъезде кооператива «Квартет» мастер художественной фотографии Автандил Подошьянц давно затевал снять на цветной шосткинской пленке вылезание семьи Чешуёвых из автомобиля, чтобы затем дать это фото целиковой обложкой в популярном журнале как восславление прочной семьи. Но все как-то вытеснял Чешуёвых с обложки то «Великий капрон», то «Большой аммиак», то турбинная лопатка адских размеров и блеска — а теперь уже все, не подловить счастливый момент фотографу Подошьянцу. Огорчительные произошли изменения, и вот останавливается перед кооперативом «Квартет» автомобиль бананово-лимонного цвета, и второклассник с сингапурским уклоном Николай Чешуёв вылезает, держа в руках непроницаемую для взглядов сумку вместо честной авоськи, и ризеншнауцер Анонс, распоясав звериные инстинкты, выпрыгивает, вздыбив шерсть и рыча, и жена Чешуёва, Зоя-массажистка, имеет ледяное выражение глаз, и сам бывший добряк Чешуёв нервно и злобно кривит губу. И никак не рассыпанным строем, а монолитом, сформировавшись в железный кулак, идет к подъезду семья Чешуёвых, и у входа сидят в шезлонгах стодвадцатирублевые пенсионеры, а лифтерша Степанида на лавочке.
И когда подходят Чешуёвы к подъезду, лифтерша Степанида, повышающая свой умственный уровень, чтобы сдать на высшую категорию вплоть до диспетчера по лифтам и техника-смотрителя, поднимает голову от пособия, разъясняющего, чем отличается флаг от знамени, и говорит сладким голосом:
— Здравствуйте, добрый день вам, пайщики Чешуёвы!
— Здравствуйте, вот и вы! — говорят также с широкой улыбкой пенсионеры.
В ответ на что Анонс, ризеншнауцер, производит зубами звук, будто в тюрьме задвинули щеколду на двери, сингапурский Николай, пользуясь неокреплостью детских шейных хрящей, отворачивает голову от престарелых аж на сто тридцать градусов, как сова, а взрослые Чешуёвы воротят нос на девяносто семь градусов, что представляет большой интерес для медицинской науки, потому что свыше девяноста градусов голова взрослых мужчин и женщин в общем и целом не отворачивается.
— Набычились, — сказала лифтерша Степанида, когда лифт пошел на девятый этаж.
— Узнали, почем в сотне гребешки, — сказали в шезлонгах. — Мы их вывели на чистую воду.
— Их мало на чистую, — сказал пенсионер Авдюков. — Вот я на дистиллированную воду их выведу.
Были, были тяжкие времена. В коммунальной квартире, на шестом, как говорится, звонке, проживала недавно семья симпатичнейших Чешуёвых. В старое время размещался тут «Крестьянский земельный банк». В главном сейфе «Крестьянского банка», в четырех стальных стенах, и жила семья Чешуёвых. Тридцать семь баллонов газа ацетилена, не говоря уж о кислороде, истратили автогенщики, чтобы прорезать в сейфе окно. Прорезали большими трудами, а куда, опять же, выходило это окно? На брандмауэрную, впритык, стену соседнего дома, как раз на границе света и тени, где в зоне света грелся серый паук-косиножка.
— Виталий, — говорила Чешуёву жена его, Зоя. — Нехорошо, если Чешуёв-младший дорастет до того, чтобы глянуть в окно, и для него весь мир за окном будет представлен пауком-косиножкой. Сходи и похлопочи.
А Виталий, чтобы вы знали, имел надомную специальность переписчика нот «Музсоюза». Он отодвинул пятистрочные ватманские листы оперы «Сельская честь», закупорил пробочкой тушь, вытер перо «рондо» и пошел хлопотать.
— Нехорошо, — сказал он (где надо), — чтобы ребенок видел в окно одного паука-косиножку.
— Чего уж хорошего, — солидаризировались с ним (где надо).
И вызвали кнопкой в столе нижестоящую служащую, сказав ей:
— Ознакомьте товарища с перспективами.
Нижестоящая служащая была красивая, с открытыми плечами. Такую линию плеч называют волшебной. Служащая отвела Чешуёва на третий этаж. Там, в конференц-зале, из пенопласта и поролона, выстроенный на громадном толстоногом столе неизвестным умельцем, стоял в миниатюре весь здешний район.
— Вы живете вот тут, — показала служащая.
— Тут, — без энтузиазма опознал Чешуёв. И ему помыслилась комната-сейф, без единого крючочка на стенах, без полок, потому что стены не поддаются сверлежке, и шестой звонок с приписанным тушью под ним: «Чешуёвым», — и темный подъезд, где стоят молодые люди без определенных занятий, и дикое объявление на дверях: «Требуется плотница», и облупившийся кирпич брандмауэра, и паук- косиножка.
— А будете тут! — показала служащая перламутровым ногтем.
— Тут?! — прошептал Чешуёв, и в душе у него запели первые скрипки.
Замечательно выглядело это «тут». В аллеях лесопарка с естественным рельефом, возле планируемого концертного зала «Колизеум» (четыре тысячи посадочных мест), возле стадиона грядущего «Теннис — для всех» стояли пенопластовые макеты домов-башен с панорамными окнами.
— Лифты скоростные, — сказала служащая. — С подтормаживанием. Солнце попеременно высвечивает все комнаты квартир. Разрешение проблемы солнца есть высшая ступень в социалистическом градостроительстве.
Чешуёв, раздавленный такой перспективой счастья, стоял молча, сплетая и расплетая пальцы. Но потом чувство реальности, чувство момента взяло в нем верх, и робостью интонации стараясь смягчить бестактность вопроса, спросил Чешуев:
— А когда?
— В пятилетке, — сказала служащая с большим знанием. — Возможно, что даже в будущей.
— Это я не могу, — тихо сказал Чешуёв. — Это длительно очень.
— Товарищ, — даже отпрянула служащая. — Мне затруднительны ваши доводы. Вы не мыслите пятилетками?
— Я... — тушуясь, сказал Чешуёв. — В масштабе, так сказать, народнохозяйственном... Это я да! Но когда речь идет о личности, о семье — согласитесь, как-то ближе сердцу хотя бы двухлетка.
— Кооператив, — отчужденно сказала служащая. — Тогда стройте кооператив.
И возмущенно зачехлила макет, и, ступив шаг назад, осмотрела Чешуёва взглядом товароведа- оценщика: как, мол, ты, Чешуёв, в плане налаженности бюджета и последующего коопстроительства? Осмотрев же, передернула волшебной линией плеч: не внушает. Да и могло ли внушить? Костюм явно не от «Бернарда ле Роя», галстушок не от «Кристиана Диора», туфельки происхождением неприкрыто из Рыбинска, очки наипошлейшие и во всем облике, если приглядеться, — скукоженность.
— Кооператив, — сказал Чешуёв жене. А пили они по вечерам какао, и жена как раз наполняла чашки.
— А деньги? — спросила жена.
— Может быть, поехать старателем в Тикси? — грустно сказал Чешуёв. — Мне говорили, в Тикси гребут страшные деньги. В Саратове, говорят, бумажник человека из Тикси мог служить бы портфелем, а в Могилеве бумажник человека из Тикси мог сойти бы за чемодан.
— Джек Лондон! — сказала жена Чешуёва. — Белое безмолвие! Ты посмотри на себя. У тебя отмороженный в детстве нос и пупочная грыжа. За Полярным кругом только таких и ждали.
— Тогда, — сказал Чешуёв и взял в руки лист чистой нотной бумаги, — давай здесь выпишем столбиком родственников и знакомых, у которых можно взять долгосрочную ссуду.
Тут жена Чешуёва вышла в коридорную темень, вернулась и принесла использованный трамвайный билет.
— Вот, — сказала с налетом иронии жена Чешуёва, — вот достаточное пространство бумаги, чтобы уместить на нем столбиком фамилии всех, кто изнывает ссудить нас деньгами.
И Чешуёв поник головою, признав, что все их знакомые — не денежные мешки.
В этот миг и раздался сильный короткий грохот. То забытый родителями Николай Чешуёв о стальную
