писателей оказалась положительной. Тургенев отметил занимательность фабулы и остроту сюжетных положений. Единственное его замечание сводилось к тому, что изображенное Верном татарское нашествие выглядело до крайности неправдоподобным. Это взорвало экспансивного французского романиста: «Татарское нашествие — почему бы и нет, имею же я право на писательский вымысел… Разве я предупреждал публику, что „Гаттерас” и „20000 льё” — это выдумка?»[4]
Тем не менее, осторожности ради, рукопись отправили на отзыв князю Орлову, русскому послу в Париже. Сиятельный рецензент не высказал никаких возражений по существу фабулы. Тогда и Этцель согласился с сюжетом романа, но потребовал от автора, чтобы тот, во-первых, сменил название, во-вторых, исключил из текста все, что могло быть приписано правившему тогда Россией царю Александру II или его отцу Николаю I. Жюль Верн скрепя сердце согласился с требованиями издателя. Кроме того, он был вынужден, во избежание придирок цензуры, предварить свое новое детище обращением к читателю, в котором предупреждал, что в романе речь идет о событиях вымышленных. «Досадно, — сообщал издателю автор, — что цензура читает книги так поверхностно. Тургенев, который знает Россию не хуже этих господ, не усмотрел в этом ничего предосудительного. К тому же сведения я почерпнул не в старых книгах, а у Рюсселя Килланга, совершившего свое путешествие в 1860 году»[5].
Верн здесь явно поскромничал. Известно, что он старательно отбирал серьезную литературу о Сибири и населяющих ее людях из того немногого, что можно было достать в Париже. О качестве проработки материала романистом свидетельствуют сибирские краеведы: «Читая описание пути Михаила Строгова… невольно поражаешься упоминанием таких пунктов, не очень значительных и для нашего времени, как село Никольское в истоке Ангары, Голоустное, Пашки… Встречающиеся героям романа города, реки, села и малые населенные местечки даны автором географически сравнительно верно»[6].
Прежде всего писатель обстоятельно ознакомился с сочинением Кастрена — работой, написанной по заданию императрицы Екатерины II и посвященной административному делению Сибири и управлению краем. Автор этого труда в глаза не видел сибирских земель, но использовал многочисленные русские источники. Книга вышла на французском языке в Париже, и следы ее скрупулезного изучения отмечены исследователями в тексте «Строгова»[7]. Весьма ценным источником для французского писателя стали сочинения немецкого естествоиспытателя, действительного члена Санкт-Петербургской академии наук Петера Симона Палласа (1741 — 1811), который в 1768-1774 годах, по заданию все той же Екатерины, совершил большое путешествие по России во главе целого экспедиционного отряда, куда входили как ученые (геодезисты, астрономы, зоологи, географы, ботаники), так и несколько петербургских студентов. Паллас пересек Западную Сибирь от Тобольска до Томска, потом отправился на Алтай, а вернувшись в Томск, продолжил свой путь на восток — в Красноярск, Канск, Иркутск, Кяхту и Читу. В свою записную книжку он заносил всевозможные сведения, касающиеся истории, политики, торговли, религии, нравов населения, искусства. «Читая его отчет о путешествии, приходится только удивляться разнообразию его знаний, отдавать должное его просвещенному патриотизму и признать проницательность императрицы, сумевшей привлечь в свою страну такого крупного ученого»[8]. Записки Палласа были переведены на французский язык еще в 1794 году, и Верн почерпнул из них многие детали, например, образование донного льда в Ангаре, расположения населенных пунктов и расстояния между ними[9].
Еще одна книга могла стать интересной для автора «Строгова». Вышла она в Брюсселе в 1874 году под удивительно длинным названием «Россия анекдотическая, библиографическая, географическая, историческая, литературная, статистическая и против обыкновения правдивая. Труд, посвященный иностранцам, стремящимся ее познать, но не порицать». Автором книги был русский граф Андрей Федорович Растопчин, известный любитель книг и собиратель живописи. Прокутив доставшееся ему по наследству состояние, столичный барин вынужден был отправиться на службу в Сибирь, где провел около трех лет. Несмотря на декларированную в самом названии правдивость, книга — по меньшей мере в части, касающейся Сибири, — изобиловала ошибками и неточностями, а самих сибиряков автор показал в весьма неприглядном свете: «Книга его о Сибири полна хулы на сибиряков и их жизнь. Характеристика сибиряков, их умственных запросов дана в злобно-искаженной форме»[10] . К чести Жюля Верна, он не поверил обманчивым откровениям графа-кутилы, хотя статистическими сведениями по Сибири, содержащимися в работе Растопчина, воспользовался.
Но больше всего сведений писатель позаимствовал в сочинениях выдающегося русского ученого и революционера Петра Алексеевича Кропоткина (1842-1921), человека, изъездившего юг Сибири, что называется, вдоль и поперек. Русский князь, потомственный военный, он по окончании Пажеского корпуса, одного из самых привилегированных учебных заведений императорской России, выбрал местом службы далекую и во многом еще неизвестную Сибирь. На восточной окраине империи молодой офицер провел около пяти лет. Не засиживаясь долго в Иркутске, тогдашнем административном центре края, он много путешествовал: объехал верховья Лены и долину Витима, крупного ее притока, сплавлялся по Шилке и Амуру, ездил на Уссури и даже забирался в Маньчжурию. Не удовлетворяясь географическими исследованиями, П. А. Кропоткин часто отправлял с пути в столичные и провинциальные газеты интереснейшие, мастерски написанные корреспонденции. Некоторые из этих посланий — те, что были опубликованы в еженедельнике «Современная летопись» за 1862 год, — стали основательным подспорьем для французского романиста. Прежде всего речь идет о письмах из Томска, откуда Ж. Верн взял описание города, и из Иркутска (от 30 сентября 1862 г.), где пером Кропоткина превосходно воссоздан облик столицы Восточной Сибири. У того же Кропоткина писатель почерпнул сведения о сибирской нефти, хранилища которой стали причиной пожара города в финале романа. Ну, а сам пожар также не выдуман автором. Верн перенес в иные условия знаменитый в XIX веке и многократно освещенный в прессе пожар на реке Камберленд, что в североамериканском штате Кентукки, где нефть горела на протяжении свыше ста километров вдоль реки. Текстуальные совпадения с письмами русского исследователя встречаются и в других эпизодах романа. Но писатель заимствовал из этих публикаций не только фактический материал: «От Кропоткина Жюль Верн воспринял теплое отношение к сибирякам — крестьянам, мелким чиновникам, персонажам романа»[11].
(Впоследствии, приехав в Париж, П. А. Кропоткин станет сотрудничать с замечательным французским географом Элизе Реклю, близким знакомым автора «Строгова». Для издаваемой французским ученым «Всеобщей географии» русский политический беженец напишет часть тома, посвященного Азии. Судьба сведет русского князя и с самим Ж. Верном, но это будет гораздо позже, а во времена, когда романист работал над книгой о приключениях Михаила Строгова, П. Кропоткин был узником Петропавловской крепости. В июне 1876 года ему удалось бежать и перебраться за границу.)
Среди источников «Строгова» называют еще две работы русских авторов: «Очерки Восточной Сибири» Ровинского и «Новейшие любопытные и достоверные сведения о Восточной Сибири» Н. Семевского. Достойно упоминания, что работы эти не были переведены на французский язык, а следовательно, романисту пришлось позаботиться о переводе интересовавших его отрывков. В результате писатель весьма подробно изучил географическую карту России и разнообразную справочную литературу. Он не только ориентировался в расположении захолустных почтовых станций и перевалочных пунктов, но и знал о состоянии проезжих дорог и объездных путей, а также вполне удовлетворительно передавал трудные для галльского уха русские географические названия.
Безусловно, роман не свободен от географических ошибок и неточностей, но вспомните, с чего мы начали разговор о «Строгове». Писатель не путеводитель создавал, а историко-географическую фантазию, в которой изначально не собирался строго придерживаться реальности. И отказывать ему вправе на изменение реального мира — будь то в географическом, будь то в историческом измерении — неправомерно.
Удачно ли фантазировал автор — другой вопрос. Можно не принимать его труд, можно критиковать, но осуждать писателя за попытку нестандартного взгляда в историю нельзя. Кстати, чуть позже русский литератор Михаил Первухин выпустил роман о якобы чудесном спасении Наполеона с острова Святой Елены и позднейших фантастических похождениях бывшего императора в Африке. Французы восприняли эту фантазию с полным равнодушием. У русских, однако, особое отношение к своей стране; мы крайне ревнивы к любым попыткам иностранцев поэкспериментировать с нашей историей. Оттого-то и попал в немилость
