Августович несколько раз сбивался с осуждения Пастернака на панегирик ему. Происходило это так.
– Кто из вас поймет хоть слово, например, в таком его стихотворении? – восклицал он и читал: – “Февраль, достать чернил и плакать…”
– Это знак, знак, – возбужденно шептала мне в ухо молодая поэтесса. – Видишь, он читает Пастернака наизусть.
А Ринк дочитал стихотворение до конца и продолжил обличительную речь, в ходе которой еще не раз цитировал Пастернака, обратив глаза в потолок. Что это было? Поэты – не школьники, стихи наизусть не учат. Они их запоминают, но только те, что им по душе. И получалось, что Пастернак все-таки хороший поэт, раз Ринк знает его стихи на память.
Вскоре Игорь Августович насовсем уехал в Москву. На прощание он нам сказал от всей души:
– Больше не могу к вам ходить. Ваши корявые строчки у меня в ушах звенят. Даже ночью их слышу и просыпаюсь в ужасе.
На его место пришел поэт Герман Борисович Гоппе. Главной темой его поэзии была война. В одном из последних своих стихов он написал, что ему, фронтовику, получившему отсрочку от смерти, не резон ее бояться:
И когда мы встретимся опять,
Заявлю:
– Претензий не имею.
Большинству впервые умирать -
Это и обидней, и труднее.
На фронте он получил тяжелое ранение, чудом выжил, за храбрость был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Позже я с удивлением узнал, что он был немцем. Мог бы догадаться по фамилии, но фамилия – не доказательство. Не зря Лермонтов говорил о своем персонаже: “Его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец”. Каково было служить немцу в Красной армии? По словам Германа Борисовича, нормально, пока Маршак не опубликовал в “Правде” стихотворение: “Жил ефрейтор Герман Гоппе, он протопал пол-Европы…”
Несомненно, Гоппе был мужественный человек, но ни разу я не слышал от него ни одной крамольной мысли. Был со всем согласен? Вряд ли. Не хотел раскрываться перед нами? Возможно. Не мне судить этих людей. И не они были причиной царившего в ЛИТО духа конформизма. Все хотели печататься.
Как-то Верховский написал стихотворение, в котором слепой “стоит и кончиками пальцев ощущает неба синеву”. Эта строчка очень понравилась многим, в том числе, Бродскому: слепой ощущает цвет. А вскоре появилось в печати стихотворение Верховского, где уже памятник Ленину, чуткий ко всему на свете, кончиками пальцев ощущал синеву неба. Получалось, что памятник обладал сверхспособностями, и это делало его пугающим. Зато он прокладывал дорогу другим стихам того же автора. Тащил их за собой, как паровозик.
“Паровозики” использовали многие. Даже горячо любимая мною поэтесса (не буду называть имени), чтобы опубликовать стихи в журнале “Юность”, предварила их лирическим опусом, в котором поведала, как в минуту душевной невзгоды она идет за советом не к любимой подруге, а к застывшему на вечной стоянке крейсеру “Аврора”. Такие были времена.
А работа в ЛИТО газеты “Смена” строилась так: члены ЛИТО по очереди проходили процедуру обсуждения своих творений, причем некоторые ждали своей очереди по году и могли не дождаться. Начиналось обсуждение с чтения автором своих стихов (прозаиков у нас почти не было, о драматургах и не говорю), затем слово брали оппоненты (это те, кто знакомился с обсуждаемыми стихами заранее; их, как правило, было двое), а дальше выступали все, кто хотел, после чего автору предоставлялось последнее слово. Подводил итог обсуждению руководитель, каждый раз стараясь сказать что-то умное и неожиданное. Это иногда получалось, иногда нет. Если стихи слабые, то и говорить было не о чем. Впрочем, совсем уж слабые стихи на обсуждение старались не пропускать.
Я своего первого обсуждения дождался примерно через полгода после вступления в ЛИТО. Особого успеха не снискал, но всех рассмешил коротеньким стихотворением:
Когда подходит любви предел,
Люди по-разному лгут:
Английский лорд говорит: “Верри вел”,
Немец буркает: “Гут”.
Мне эта мысль не казалась пошла,
И, верен природе своей,
Когда от меня ты совсем ушла,
Сказал я: “О зухен вэй”.
Молодой поэт Дмитрий Минин под улыбки присутствующих сказал тогда, что стихотворение ему очень понравилось, он увидел в нем глубокий интернациональный смысл, и ему пришлась по душе хорошая позиция автора. Зато незабвенный Сергей Александрович Кобысов усмотрел в моем опусе идеологическую диверсию.
После обсуждения ко мне подошел Бродский и вернул странички с моими стихами.
– Не так уж много здесь образов, – сказал он, испытывая, как мне показалось, неловкость. Сказал и исчез.
Воспитанный наставлениями Наймана и Бобышева (с которыми Бродский еще не был знаком), я не раз говорил ему, что в стихотворении главное – художественный образ. Как раз этой самой образности ему в моих стихах и не хватило. Он ожидал от меня большего. Но все же, когда пришел его час, он попросил меня стать одним из его оппонентов. Кто был вторым, я не помню.
Обсуждение стихов Бродского прошло спокойно: больше хвалили, чем ругали, хотя честно могу сказать: его стихи были лучше, чем у других. Не зря же от всего, что я полтора года еженедельно слушал в редакции “Смены”, в голове у меня застряли только его строчки и больше ничьи. Например: “В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале”. Это он о памятнике Пушкину. Или: “Время, оно уходит, раны оно не лечит”. Это в девятнадцать-то лет.
После обсуждения произошел забавный эпизод. Я подошел к Бродскому в коридоре, чтобы вернуть странички с его стихами. Бродский странно взглянул на меня, видно, еще не отошел от обсуждения.
– Оставь себе. У меня много таких копий, – сказал он тоном человека, делающего царский подарок.
“Нужны мне твои стихи”, – подумал я, но стихи у себя оставил.
Эти стихи пролежали у меня в столе много лет, но однажды, когда Бродский уже давно жил за границей, ко мне зашел молодой композитор и пожаловался, что нет подходящих текстов для песен.
– Если ты справишься со стихами Бродского, то флаг тебе в руки. Но учти, с возвратом, – сказал я и отдал ему странички, подаренные мне Бродским.
Песен на стихи Бродского юный композитор не написал и стихи не отдал. На просьбу их вернуть нагло заявил:
– У меня их нет.
“Какой же я дурак! Отдал ранние стихи Бродского первому встречному. Может, их копии в природе не существует”, – печалился я и успокоился только, когда узнал, что все эти стихи сохранились в рукописном варианте и, возможно, когда-нибудь войдут в академическое собрание его сочинений.
А в тот вечер, когда обсуждались ранние стихи Бродского, на улицу мы вышли вместе с моим сокурсником Федей. Он часто захаживал в редакцию “Смены” вместе со мной. Некоторое время мы шли молча, а потом Федя сказал:
– Я думаю, если Ося не изменит себе и звезды сложатся, как надо, он станет большим поэтом. Он очень талантлив.
Я про себя возмутился: “Как это Бродский будет большим поэтом? А я?”
Но Федя продолжал:
– А стихотворение “Художник” будут в школе учить наизусть. Вот увидишь.
– И скоро начнут? – съязвил я.
– Скоро. Лет через пятнадцать, – сказал Федя уверенно.
Я усмехнулся про себя. Какой из Бродского классик? Вот, например, блистательный Лермонтов или
