Мистификация (пер. Лев Уманец)

Мистификация

Если таковы ваши 'passades' и 'montantes' то мне их не нужно.

Ned Knowles.

Барон Ритцнер фон-Юнг происходил из благородной венгерской фамилии, каждый член которой, по крайней мере, насколько хватают достоверные воспоминания, непременно отличался каким-нибудь талантом или особенностью, главным образом, впрочем, странностями, яркие, хотя, может быть, и не самые яркие примеры которых приводить Тик, потомок этого дома.

Мое знакомство с бароном Ритцнером началось в великолепном chateau Юнг, куда меня забросил летом 18.. года ряд забавных обстоятельств. Здесь я приобрел уважение барона, несколько познакомился — не без труда — с складом его ума. В последнее время, по мере увеличения близости, которая впервые позволила мне заглянуть в его душу, я начал понимать его яснее; а когда мы снова встретились в Г-не, после трехлетней разлуки, я знал о характере барона Ритцнера фон-Юнга все, что мне было нужно.

Я помню, какой ропот удивления пошел по университету в ночь на двадцать пятое июня и помню также, что все единогласно провозгласили барона 'красивейшим человеком в свете', хотя никто не сделал даже попытки привести основание своему мнению. Его оригинальность казалась такой непреложной, что представлялось дерзостью спрашивать, в чем заключалась эта оригинальность. Но, оставив этот вопрос в стороне, я только замечу, что с первой минуты, как он переступил порог университета, его влияние не замедлило сказаться на привычках, нравах, кошельках и наклонностях всех окружающих, и влияние это было обширное и деспотическое, хотя в то же время самое неуловимое и не поддающееся определению. Таким образом, короткое время пребывания в университете составляет эру в его существовании, которая характеризуется всеми принадлежащими к этому учреждению как 'самое необыкновенное время — время господства барона Ритцнера фон-Юнга'.

Приехав в Геттинген, барон пришел ко мне. Он был неопределенных лет, т. e. невозможно было угадать его возраст по какому-нибудь его личному замечанию. Ему могло быть пятнадцать или пятьдесят, а, в сущности, было двадцать один год и семь месяцев. Его ни в каком случае нельзя было назвать красивым, скорее напротив. Лоб у него был высокий и очень красивый; нос — курносый; глаза большие, с тяжелыми веками, стеклянные и без выражения. О рте можно сказать больше: губы слегка выдавались вперед и приходились одна на другую, так что казалось невозможным вывести какое-нибудь, даже сложное, заключение из этой черты, вызывавшей представление о безграничной серьезности, грусти и полном спокойствии.

Из сказанного, без сомнения, становится ясно, что барон был одной из тех человеческих аномалий, встречающихся по временам, для которых искусство мистификации есть наука и дело всей жизни. Особенное свойство его ума инстинктивно направляло его к этой науке, между тем как внешность замечательно облегчала ему исполнение его планов. Я убежден, что ни одному из геттингенских студентов времени, прозванного эпохой господства барона Ритцнера, не пришлось вполне изъяснить себе тайну этого характера. Я уверен, что никто в университете, за исключением меня, никогда не считал его способным на шутку в словах или поступке: скорее в этом можно было бы заподозрить старого бульдога у садовой калитки или самого заслуженного профессора теологии. Даже в тех случаях, когда самые непростительные, замысловатые и грандиозные шутки выполнялись, если и не прямо им, то, безо всякого сомнения, при его непосредственном участии и по его подстрекательству, красота — если можно так выразиться — его мистификации заключалась в том необыкновенном искусстве, проистекавшем из тонкого знания человеческой природы и изумительного самообладания, с которым он всегда находит возможным придать шутке, которую задумал, такой вид, будто она произошла частью наперекор его желанию или даже вследствие похвальных усилий предотвратить случившееся и сохранить порядок и достоинство alma mater. Глубокое, жгучее, захватывающее горе, выражавшееся в каждой черте его лица при неудаче таких похвальных усилий не оставляло даже у самых скептических из товарищей ни малейшего сомнения в его искренности. Не менее достойна замечания была ловкость, с которой он успевал, сам оставаясь при этом в тени, выставить в смешном свете сделанное им, и его умение устраниться от нелепостей, вызванных им. Никогда до того случая, о котором я говорю, я не знал его искусства ускользнуть от естественного следствия его маневров — от опасности выказаться самому в смешном виде. Постоянно имея на уме какую-нибудь затею, мой друг, казалось, жил только для исполнения самых строгих требований общества и даже его собственная прислуга считала барона Ритцнера фон-Юнга воплощением корректности и серьезности.

Во время его пребывания в Геттингене казалось, будто над университетом как какой-то кошмар тяготел дух сладкой праздности. Время проводилось в еде, питье и увеселениях. Студенческие квартиры превратились в питейные дома, и ни один из них не славился больше и не посещался усерднее, чем квартира барона. Наши собрания здесь были частые, шумные, продолжительные и всегда имели последствием какие-нибудь события.

Однажды мы досиделись почти до зари и выпили необычайное количество вина. Компания состояла человек из семи-восьми, кроме барона и меня. Большинство участников были люди состоятельные, аристократы по происхождению, гордившиеся этим, и все одушевленные щепетильным чувством чести. Относительно дуэли все разделяли крайние германские взгляды. Несколько статей, появившихся за последнее время в журналах, и три-четыре отчаянных встречи в Геттингене, имевшие роковой исход, придали этим донкихотским наклонностям новую силу и стремительность. И в тот вечер главную тему разговора составлял этот вопрос, интересовавший всех. Барон, необыкновенно молчаливый и рассеянный в начале вечера, наконец, как будто пробудился от своей апатии и завладел разговором, настаивая на пользе и, главным образом, красоте традиционного кодекса в случаях решения вопроса оружием, с таким жаром, красноречием и убедительностью, что вызвал энтузиазм всех своих слушателей вообще, и буквально поразил даже меня, знавшего его ироническое отношение к тем самым пунктам, за которые он теперь заступался, и особенно к хвастливому этикету при дуэлях, возбуждавшему его заслуженное презрение.

Оглянувшись во время паузы среди речи барона на его слушателей, я заметил, что один из них слушает больше чем с обыкновенным интересом. Этот господин — назову его Германом — был очень оригинальной личностью во всех отношениях, за исключением одного: что он был круглый дурак. Однако среди известной группы студентов он пользовался репутацией глубокого метафизика и даже логического таланта. В качестве дуэлиста он приобрел большую известность даже в Геттингене. Не помню точной цифры жертв, павших от его руки; но знаю, что их было много. Но особенно он гордился своим знанием до мелочей дуэльного этикета и своим щепетильным чувством чести. То был конек, на котором он ездил до самой смерти. Ритцнеру, всегда разыскивающему повод к смехотворному, эти особенности часто давали пищу для мистификаций. Этого, впрочем, я не знал, хотя в данную минуту ясно замечал, что мой приятель подметил что-то, чем намеревался воспользоваться с свойственной ему причудливостью, избрав своей мишенью Германа.

По мере того, как барон продолжал свой разговор, или скорее монолог, я заметил, что Герман все больше и больше волнуется. Наконец он заговорил, возражал на какой-то пункт, указанный бароном, и подробно мотивируя свое возражение. Барон отвечал, все придерживаясь своего прочувственного тона, и закончил — по-моему, совершенно не кстати — едкой иронией, сопровождаемой усмешкой. Конек Германа закусил удила. Это я заключил из возражений Германа, представлявших беспорядочную смесь всевозможных тонкостей. Последние слова его мне ясно памятны:

— Позвольте мне сказать, барон фон-Юнг, что ваши мнения, хотя и справедливые в главном, во многих пунктах подрывают уважение как к вам лично, так и к университету, членом которого вы считаетесь. Во многих отношениях они даже недостойны серьезных возражений. Я бы сказал даже еще больше, если бы не боялся оскорбить вас — здесь говоривший дерзко усмехнулся. Я говорю, что мнений, подобных вашим, я не ожидал услыхать от дворянина.

Когда Герман окончил свою двусмысленную тираду, все глаза обратились на барона. Он побледнел и затем весь вспыхнул. Потом он уронил свой носовой платок, и когда нагнулся поднять его, я увидал его лицо, которое не было видно никому другому из сидевших за столом. Оно все сияло насмешкой,