— Мне тут никто не помогает. Джек, бывало, говорил: «Эннис дель Мар, — говорил, — привезу его когда-нибудь сюда, и мы сделаем из этого убогого ранчо конфетку». У него была какая-то дурацкая мысля, что вы с ним вдвоем переедете сюда, срубите себе домик, будете мне на ранчо помогать и приведете его в порядок. Потом, этой весной у него уже кто-то другой, и он уже с ним приедет сюда и построит дом и поможет вести хозяйство. Какой-то там с соседнего ранчо в Техасе. И с женой он собирается разводиться и сюда вернется. Так он говорил. Только как и все Джековы задумки, эта тоже не сбылась.
Теперь он знал — это была монтировка. Он встал, сказал, что конечно, он хочет посмотреть комнату Джека, вспомнил одну историю из тех, что Джек рассказывал про своего старика. Джек был обрезан, а отец нет; это беспокоило сына, который обнаружил это анатомическое различие во время одной жестокой сцены. Ему было примерно три или четыре года, рассказывал он, и он все время добегал до туалета в последний момент, сражался с пуговицами, сиденьем, не мог прицелиться и часто забрызгивал пол вокруг. Старик вечно ругался из-за этого, а в тот раз просто взбесился.
— Боже, он выколотил из меня все потроха, повалил на пол в ванной, порол ремнем. Я думал, он меня убивает. Потом говорит: «Хочешь знать, каково это, когда все кругом обоссано? Сейчас узнаешь» — и достает свою штуку и давай поливать. Намочил меня всего, потом швыряет мне полотенце и заставляет меня вытирать пол, снять одежду и выстирать ее в ванне, выстирать полотенце — я реву во всю глотку. Но пока он меня поливал, я заметил у него бесплатное приложение, какого у меня нету. Я увидел, что меня обрезали — как скотине уши подрезают или как клеймо поставили. После этого он мне был все равно как чужой.
Спальня, куда вела крутая лестница со своим собственным ритмом шагов, была крошечной и жаркой. Послеполуденное солнце било в окно на западной стороне, заливало узкую мальчишескую кровать у стены, запачканный чернилами стол и деревянный стул, духовое ружье на самодельной полке над кроватью. Окно смотрело на грунтовую дорогу, тянувшуюся на юг, и ему пришло в голову, что пока Джек рос, это была единственная дорога, какую он знал. К стене у кровати была прилеплена древняя журнальная фотография какой-то темноволосой кинозвезды, кожа ее стала пурпурного цвета. Было слышно, как внизу мать Джека открыла кран, набрала воды и поставила чайник на плиту, о чем-то приглушенно спросила старика.
Гардеробом служила неглубокая ниша с деревянной перекладиной поперек, выцветшая кретоновая занавеска на веревке закрывала ее от остальной части комнаты. Внутри висели две пары отутюженных джинсов, аккуратно расправленные на проволочных плечиках, на полу — пара стоптанных рабочих сапог, которые он, кажется, помнил. С северной стороны маленькое углубление в стене образовывало что-то вроде тайника, и там, одеревеневшая от долгого висения на гвозде, была рубашка. Он снял ее с гвоздя. Старая Джекова рубашка времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной — фонтан крови из разбитого носа в тот последний вечер на горе, когда они боролись и Джек в одном акробатическом захвате коленом расквасил Эннису нос. Кровь была везде, на них обоих, и Джек остановил ее своим рукавом, но не надолго, потому что Эннис неожиданно врезал своему ангелу-хранителю наотмашь, так что тот, сложив крылья, полетел в заросли дикого водосбора.
Рубашка казалась слишком тяжелой, пока он не увидел, что внутри еще одна — рукава аккуратно заправлены в рукава Джека. Это была его старая клетчатая рубашка, потерянная, как он думал, давным- давно в какой-нибудь паршивой прачечной, его собственная грязная рубаха, с дырявым карманом и оторванными пуговицами, которую Джек украл и спрятал тут внутри своей — словно две кожи, одна в другой, две в одном. Он прижался лицом к материи и медленно вдохнул, ртом и носом, надеясь уловить слабый аромат дыма, горной полыни и острый сладковатый запашок Джека, но настоящего запаха не было, только память о нем, придуманная сила Горбатой горы, от которой не осталось ничего — только то, что он держал в руках.
В конце концов старый селезень отказался отдать прах Джека: «Знаешь что, у нас тут участок на кладбище, и его место там». Мать Джека стояла у стола, вырезая сердцевину из яблок острым зазубренным инструментом. «Приезжайте еще», — сказала она.
На обратном пути, трясясь по ухабистому проселку, Эннис проехал мимо деревенского кладбища, загороженного от овец провисшей проволокой: маленький квадратик, огражденный от безбрежной прерии, несколько могил, яркие от пластмассовых цветов. И ему не хотелось знать, что Джек будет лежать здесь, похороненный посреди этой горестной степи.
Несколько недель спустя, в субботу, он побросал к себе в пикап все Стаутамайровы грязные лошадиные попоны и повез в автомойку «Квик-стоп», чтобы отмыть их под большим напором. Когда мокрые чистые попоны были уложены в кузов, он зашел в магазин подарков Хиггинса и принялся изучать стойку с открытками.
— Эннис, чего ты там хочешь откопать в этих открытках? — спросила Линда Хиггинс, кидая размокший коричневый фильтр от кофеварки в мусорное ведро.
— Вид Горбатой горы.
— Которая в округе Фремонт?
— Нет, тут на север от нас.
— Я таких не заказывала. Дай-ка я погляжу по каталогу. Если у них есть, я возьму тебе хоть сотню. Мне все равно надо заказать еще открыток.
— Одной хватит, — сказал Эннис.
Когда она пришла — тридцать центов — он приколол ее у себя в трейлере, по медной кнопке в каждый уголок. Ниже вбил гвоздь и на него повесил проволочную вешалку с двумя старыми рубашками. Он отступил назад и посмотрел на композицию сквозь несколько жгучих слезинок.
— Джек, я клянусь… — произнес он, хотя Джек никогда не просил его клясться в чем-нибудь и сам был не мастер выражаться.
Примерно в то время Джек стал появляться в его снах — Джек, каким он увидел его в первый раз, кудрявый и улыбающийся и кривозубый, болтающий о том, как бы ему набить карман и наконец стать на ноги. Но там была и банка бобов с торчащей из нее ложкой, шатающаяся на бревне, карикатурной формы и огненной расцветки, что придавало снам привкус комиксовой непристойности. Ручка ложки была похожа на монтировку. И он просыпался иногда в щемящей тоске, а иногда — со старым чувством облегчения и истомы; иногда была мокрой подушка, а иногда — простыни. Оставался какой-то пробел между тем, что он знал, и тем, во что старался верить, но с этим ничего нельзя было поделать, а если ты не можешь ничего исправить, надо терпеть.
© Дмитрий Гамазин (dklimenok@mail.ru), перевод, 2007
WWW: http://zhurnal.lib.ru/g/gamazin_d_a/
