— Никакого! — у нее такой апломб, и зубы сверкают, как ненастоящие… мне даже стыдно стало от своих фантазий… Только я не понял: то ли она и за женатого может запросто выйти, то ли и вовсе замуж за меня не собиралась… Неловко получилось… и завод мне перестал нравиться сразу, но… Эти ребята, заводские, начальство их, мне премию выписывали каждый месяц, как своим работникам… за что — не знаю. Наверное, понравился, потому что начальник цеха и замдиректора на полном серьезе спросили меня не соглашусь ли я, когда защищу, организовать у них лабораторию и возглавить, и квартиру сразу двухкомнатную обещали, мол, одновременно пропуск на завод и ключи от квартиры, а уж перспективы!..
Я понял, что кандидатская — это действительно стоящее дело — уж не такой я самоуверенный, чтобы предположить, что они меня и без кандидатской так же встретили бы. Квартиру предложить — это не шутка, а тем более двухкомнатную, одинокому, не семейному. Люське я всего этого багажа не привез. Просто мы встречались реже, и я забыл про все, а про Лизку и говорить нечего — она, это видно было, — извелась и, конечно, ни одному моему слову не поверила. Она ситуацию разрешила однозначно просто:
— Пусть она теперь тебе сама кофе по утрам подает!
— Кто? — я, наверное, очень натурально удивился, но она никакого внимания не обратила.
— Может даже в постель… на столике на колесиках… ага… — она тоже, когда сердится, становится такой привлекательной, что невозможно удержаться…
— Лиза, послушай, ты же знаешь, я ведь диссертацию заканчиваю, установку езжу налаживать… — но ей мои перечисления совершенно ни к чему.
— Вот и женись на ней!
— На ком, Лиза?
— На установке! Ей сколько лет? Она в период индустриализации родилась, что ей родители такое имя дали? — ну, в чувстве юмора Лизке не откажешь… но раз так, выходит, она хотела за меня выйти… Тут уж тоже целая диссертация получается…
Авдошкина пришла ко мне под лестницу, оперлась двумя руками о стол и совершенно серьезно предложила помощь:
— Николай, у тебя самый трудный период сейчас! — откуда она знает? — Тебе расчеты надо, оформление, графики, ты скажи — я это все умею, не только пробирки мыть и термопары доставать… — ну, я, конечно, растрогался, долго сидел потом и думал, что вот так в одной лаборатории работать с верным другом, толкать науку… Черт те что получалось… какой-то комплекс у меня стал вырабатываться… но Ангелина Сергеевна — это Крутова — меня совсем сразила и сбила с этого упаднического настроения. Она меня остановила во дворе:
— Можно вас на минуточку, Николай Аркадьевич, — я, понятно, обрадовался даже. — Я наблюдаю за вами, — она даже легонько несколькими пальчиками моего свитера коснулась, — наблюдаю и, честно говоря, горжусь, потому что ваши слова — это не простое обещание, вы очень серьезно отнеслись ко всему, что мне говорили, и я в свою очередь советовалась с Иваном Семеновичем — мы с ним решили, что я вам дам рекомендацию в партию… — и так это торжественно у нее, как присяга перед строем…
Сердце мое заколотилось, и я понял, что все очень серьезно. Здесь не нафантазируешь и не отбрехаешься — тут себе биографию испортить — нечего делать, проще простого… Хотел с Люськой посоветоваться, но… что-то остановило… купил бутылку и поехал к школьному товарищу. Так вернее.
Когда мы закончили школу, все суетились, в институты поступали, очки, проходные баллы… а он сразу в армию и на Будапештское пекло… с парашютом… Он старше был на четыре года… а когда вернулся досрочно — после госпиталя, говорить ни с кем не хотел и ничего не рассказывал… так только иногда срывалось у него что-нибудь, и он опять молчал долго… мы с ним странно дружили. Когда мне пятнадцать с половиной было — ему почти двадцать, и почему ему разрешили закончить дневную школу, а потом идти служить, — никто не знал… из нас — никто… Только мальчишество мое прошло, а одиночество — нет, и симпатия наша взаимная не прошла… стала дружбой… наверное, мне повезло, что у меня такой друг был… и неважно, что не так часто виделись…
Он выслушал все внимательно и сказал просто:
— Уходи.
— В каком смысле? — поинтересовался я.
— Ты в этом своем болоте, чем больше суетиться будешь, тем глубже погружаться, а потом засосет — не вылезешь…
— Значит, бросать все на полдороге… и опять идти с самого начала, а там — чуть высунешься, снова… — Юрка человек откровенный. Он даже и не раздумывал — сразу все нарисовал:
— Если о себе думаешь — немедленно уходи… а если веришь, что очень науке нужен, может, у тебя еще романтика в одном месте свербит, — сразу уходи… — и я всю ночь думал, кому я нужен вообще на этом свете? Выходило: кроме себя — никому… так грустно стало — это… такое открытие, которое никак нельзя использовать — только утопиться или удавиться, но для этого характер особый требуется.
Проверять жизнь экспериментом я не стал, но понял, что если все время об этом помнить… плохо дело кончится… надо что-то наложить сверху, слой другой, чтобы дифракция такая возникла и оставила размытый силуэт, а самому, наоборот — резче очертиться как-то, проявиться, как на фотобумаге в кювете с проявителем…
Но в этот момент я почувствовал, что все, за что мог спрятаться, как-то ужасно надоело, если грубо, без приближений — обрыдло и стало скукоживаться… Стенд мой, который почему-то вызывал раздражение у всех, кто до меня начал «ковырять» науку, даже у Кулинича… он опять бубнил мне, что я неправильно поступаю — «вкалывать надо, чтоб все видели»… а тут еще мои отлучки в патентный институт… И сначала все подхихикивали, что ерундой занимаюсь, но вдруг распоряжение директора по институту, чтоб все руководители тем представили патентную экспертизу своих работ…
А кто это знал, с чем едят эту патентную экспертизу? Ну, и началось! Кинулись ко мне, а я думаю: «Братцы! А когда ж я жить и работать буду?» Раз отказал, два, мол, сами давайте — не боги горшки обжигают… Обиженных я считать не стал, а тем более к слухам приноравливаться… они ж из компетентных и независимых источников… «ТАСС уполномочен сообщить»… Но откуда-то Люськино имя узнали, потому что многие в ее патентный институт кинулись… цепочку-то выстроить проще простого… и пошло, пошло… одна Авдошкина мне сочувствовала и, правда, помогать стала… но зато я все время, как на исповеди присутствовал — она мне такого понарассказала… Сидит, работает, а язык сам по себе живет… уже до женских секретов добралась… Познавательно, конечно, но очень уж подозрительно: про такое, наверное, только с подружкой близкой, или доктором, и я никак не мог решить, кто я — никак не выходило, что кто- нибудь из них…
А привычка? Без нее не проживешь… а с ней… слишком часто — лучше б ее и не было… а то все, как у амебы становится: сплошь врожденные рефлексы… и больше ничего…
Диссертация мне казалась полной ерундой, и я успокаивал себя только тем, что не могли все разом сговориться, чтобы врать мне, что она нужна и полезна, ну, и так далее… Командировки — тоже тоска… разве что заработок… Вокзал заплеванный, чай перекипевший, мутный с тугим коржиком, простыня влажная, номер в гостинице с резким запахом хлорки, тусклый свет и сквозняк в цеху, а вечером кино с поцарапанной пленкой и ужин в буфете: утка с зеленым горошком и стакан сметаны, а потом ночью пьешь, пьешь и рыгаешь, звук такой, как будто лошадь мордой трясет, а губы шлепают и в горле у нее клокочет… тоска. Черноземный горизонт до бесконечности, до абсурда, до отчаяния… и в довершение всего Люська перестала очки снимать, когда целуется. Я сначала решил, что по рассеянности это, и, по-джентельменски стерпел… Терпел, потому что дужка стекла мне чуть пониже переносицы так уперлась, что думал обчихаюсь… какое уж тут чувство, если думаешь, как не обидеть человека своей несдержанностью… А Люська ничего… будто не заметила… и опять очков не сняла… Мне так обидно стало… больше всего обидно, из того, что меня тогда давило… Я тут же решил: значит, сам виноват: вот женился бы — она бы всегда очки снимала, а так — и не скажешь… Ну, короче говоря, я принял это за знамение судьбы. Попросил у Андрюшки, чтобы он мне перепечатал стихи те, что под копирку достал, из «Доктора Живаго», и когда вычитал там: «Аве отче, если только можешь, чашу эту мимо пронеси», по-настоящему заплакал. Слезы катятся, а я думаю: отчего я так разревелся? И выходит: просто из зависти, что человек не только себя понять может, но и всему миру объяснить, что с этим несчастным огромным и крошечным миром
