фауне: злобно похрюкивающей, неразборчивой в средствах к существованию и сообща презираемой.
Эти черты, фотографически проступившие в субъекте, который явился кустарной, но процедурно безупречной копией Ярослава Голлюбики, вызывают у нас отвращение, естественное для прекрасных созвездий. Мы призываем тучу, чтобы не видеть Обмылка. Но небосклон ясен и чист; Обмылок, в недобрую минуту образовавшийся из Ярослава, уже стоит на крыльце богатого загородного особняка и нажимает кнопку: он сам не знает, силою какой кошачьей проницательности очутился здесь, перед этой дверью; ему пока невдомек, какие тайные интуитивные импульсы привели его в нужное место. Обмылок позвонил. Голый, подмерзший, он стоял и поеживался под вяжущей коркой. В двери зажужжало. Распахнулся глазок; туда уставился следующий, механический. Устройство считывало информацию с сетчатки. Потом, один за другим, защелкали запоры.
– Кто здесь? – скрипучий голос не удовольствовался увиденным.
– Я, – прохрипел Обмылок и приложился лицом к холодному железу. Глазок только брал и ничего не давал взамен; Обмылок не сумел рассмотреть лица хозяина.
Раздался последний щелчок, и дверь немного приотворилась.
Обмылок переминался, не смея войти. В образовавшуюся щель нырнула рука. Рукав шелкового халата съехал; луна осветила бледное предплечье с аккуратно причесанными волосками. Скрипичные пальцы вцепились в Обмылка:
– Быстрее заходи! Ты один?
– Один, – кивнул тот и, следуя содранному с Голлюбики порыву, взялся за бороду. Но тут же брезгливо отдернул ладонь: борода была мокрая и скользкая.
Хозяин особняка потянул Обмылка внутрь. Дверь захлопнулась. Перед новорожденным стоял высокий, худой человек лет сорока. Лицо его испещряли ровные шрамы, которые шли параллельно друг другу, лесенкой. Вокруг неожиданно пухлого рта запеклась кровь, седые волосы стояли ежом. Японский халат распахнулся, и шитые грациозные цапли сложились в гармошку, как будто спрятались в камыши. Безволосую грудь покрывали точно такие же шрамы. Их, вне всякого сомнения, наносили специально, с особым намерением. Их были сотни. При близком рассмотрении выяснялось, что руку, скользнувшую из халата, тоже покрывают не волосы, но снова шрамы. В глазах, которые оценили Обмылка за считанные мгновения, беззвучно облегчился зеленый страх. Ноздри дрогнули; их движение передалось заостренным ушам.
– Называй меня Нор, – улыбнулся человек со шрамами.
– Нор, – поклонился Обмылок.
– Ванная там, – Нор изобразил из пальцев гнутые ножки, побежал ими в воздухе. Ножки спешили направо, к белой офисной двери.
Обмылок вздрогнул:
– Ванна? – пролепетал он жалобно. – Снова ванна?
– Не дрожи, – нахмурился Нор и погладил шрамы. – Посмотри на себя. В каком ты виде? Ступай и приведи себя в порядок. Когда закончишь, поднимайся наверх, я тебя покормлю.
Обмылок поплелся по коридору. За его спиной ножки вытянулись, превратились в козу и задергались. Убедившись, что Обмылок проник, куда нужно, Нор сунул руки в карманы халата и мягко поднялся во второй этаж. Но прежде столовой он заглянул в специальную комнату, где темнота обручилась с темным же, по странному свойству тамошнего огня, светом: там горели черные свечи в количестве четырех штук; за окном важно и холодно следила луна. Отовсюду торчали, везде громоздились мудреные предметы средневековой специфики – чучела крокодилов и ящериц; древние глобусы: земные, на которых еще не было ни Америки, ни Австралии, а также лунные, современного поточного выпуска; также высовывались носы реторт, пыжились колбы, запрокидывался телескоп, торчали штандарты с неразличимыми в сумраке, но страшными ликами; на полках стеллажей рядами стояли толстые банки со столь же толстыми уродами в спирту- формалине, спавшими и видевшими мертвые сны о сотворении мира. Рулоны карт и таблиц были сложены в штабеля и поленницы, на полу проступали пентаграммы. Посреди комнаты стоял треножник, увенчанный медным тазом. Таз был наполнен густой кровью. Под лавкой лежало что-то, завернутое в полиэтилен и перевязанное пеньковой веревкой.
Нор припал к тазу, отпил, взял засаленную тряпицу и промокнул губы. Потом приблизился к окну и внимательно рассмотрел окрестности. Восток покрывался предрассветным пеплом. Нор опустил штору и вышел из комнаты, наступив по дороге на крошечный детский крестик, сверкнувший серебристым лучом.
– Обмылок! – крикнул Нор, прислушиваясь к плеску воды внизу. – Закругляйся! Поднимайся наверх, поешь.
Не дожидаясь ответа, он распахнул обе створки двери в столовую, которую еще при постройке пропитали могильные запахи. Тарелки черного фарфора и фужеры черного хрусталя сливались с ночью. Из камина тянуло дымом: отсырели дрова. Это происходило вопреки старанию Нора держать их сухими, ибо гнилостное существо дома, подкрепленное столь же гнилостными деяниями, проникало повсюду и заражало собою любой предмет, с которым соприкасалось.
По лестнице зашлепали босые шаги. Пришел Обмылок с торсом, обмотанным махровым полотенцем, которое украшали каббалистические и астрологические знаки; все, что ниже, было выставлено напоказ. Новорожденный еще не успел разобраться во многих навыках, наспех скопированных с Ярослава, и получалась простительная путаница. По шрамам Нора пробежала нервная рябь: он не знал, сколько времени понадобится для полной акклиматизации склепка. А сроки поджимали.
– В доме всех положили? – осведомился Нор.
– Всех, – кивнул Обмылок, поглядывая на стол.
– Так я и знал, следовало ожидать, – Нор взялся за жесткое кресло и чуть отодвинул его от стола. – Садись сюда, наливай из графина.
Он пригласил Обмылка посмотреть на графин, наполненный жидкостью, которая, как две капли воды – нет, не воды, о воде речи нет – которая, короче, выглядела точно тем же, чем только что подкрепился сам Нор. Хозяин собрался услужить гостю, но неожиданно замер и прислушался к содержимому своего черепа.
– Пляши, – сказал Нор Обмылку, послушав.
Тот покорно встал и приготовился плясать.
– Нет, это иносказание, сядь на место, – махнул Магистр. – Я имел в виду, что тебе будут помощники, и ты волен возрадоваться. Мне пришла весть. Они уже вполне сформировались, понемногу оживают и завтра должны подтянуться. Ты будешь старшим в группе.
– Хорошо, – Обмылок не возражал.
Нор вручил ему фужер; Обмылок выпил кровь залпом и непроизвольно зарычал.
– Молодец, – Нор хлопнул его по спине. – Почему не спрашиваешь, какая группа? Для чего? Не интересуешься?
– Интересуюсь, – виновато сказал Обмылок. – Какая группа? Для чего?
Нор сел напротив, откинулся на спинку барского кресла, с мудреным вензелем, и положил руки перед собой. В свете, дрожащие волны которого расходились от задыхающегося камина и нескольких свечей черного воска, его шрамы казались бурыми, сомлевшими червяками.
– Пойдете и взорвете центр богатыря Святогора, – объяснил он беззаботно, словно говорил о пустяке. – Это центр Добра. Надо разрушить.
После разбора полетов, сдобренного дежурным чаем- затравкой, генерал-полковник объявил обеденный перерыв. Он хлопнул в ладоши, но, когда ничего не произошло, спохватился, выругал себя за оплошность и нажал на кнопку, скрытую в тумбе стола. Сотрудник, невзрачный до полной двухмерности, растолкнул двери, отворившиеся внутрь кабинета. Сам того не зная, он скопировал движение Нора, которым тот минувшей ночью открывал себе путь в кладбищенскую столовую. Сотрудник вкатил очаровательный столик, уставленный простой и сытной пищей. Он же проворно и предупредительно обслужил посетителей; генерал от еды отказался.
Все заказали себе разное.
Голлюбика взял пельмени. Он густо посыпал их антисексом из перечницы, чтобы не отвлекаться на светофорову; в трапезной ССЭР такие перечницы и солонки можно было встретить на каждом столике; они являлись приправой столь же фирменной, сколь и принудительно-добровольной. Голлюбика нанизал на
