бывшего, он по-прежнему видел на работе, правда, редко: тот перевёлся в другой отдел, а позже, всех удивив, отвалил в Америку по какому-то гранту. Совесть грызла: испортил любимой женщине жизнь, испортил, испортил, разрушил капитально… На щите виноватости (и тайком от себя надеясь удостовериться, что никого другого на горизонте не появилось), он счёл возможным вновь предстать перед Вероникой, и каратистка-страсть тут же с неподражаемой легкостью уложила их на обе лопатки. Они опять стали встречаться, но теперь тайно от его жены: он не имел морального права во второй раз подвергать настрадавшуюся Галю, — да и себя, — тем же терзаниям и унижениям.
Вероника всепонимающе молчала и неудобных тем не затрагивала, не поддаваясь даже на провокации его неосторожных слов и поступков. Он больше всего на свете хотел бы жить с ней и мечтал о нелепых семейных радостях: прийти вечером с работы, налопаться сваренных ею сосисок с горошком и плюхнуться рядышком смотреть телевизор в уютном предвкушении отхода ко сну, — и любил вслух пофантазировать на эти темы… Вероника его будто не слышала — и ни разу не была с ним так же доверчиво нежна, как в начале, в период взаимно-незащищённого угара. Всё же она, казалось, счастливо довольствовалась нечастыми встречами, благодарно принимала его покупки «в дом», не преувеличивая их значения, а когда он разговаривал с ней «как муж», не стремилась напомнить, что он таковым не является, — но через полтора года идиллии объявила, что её сын отправляется в Бостон к отчиму, учиться, а сама она переезжает назад в Петербург, свой родной город.
Он был ошеломлён, уничтожен. Старался её отговорить — не вышло. Подозревал, что это — её страшная месть ему. Не исключено, что так. Но Вероника приводила резоны, с которыми не поспоришь, а предложить ей взамен что-то реальное было вне его власти. Ведь в другой своей жизни он всё сильнее обрастал чувством вины перед женой: та из кожи вон лезла, демонстрируя любовь и пытаясь вернуть невозвратное, да ещё без конца, глупая, спрашивала: «Ты честно не видишься с Вероникой? Не звонишь ей? Прошло твоё увлечение?»
Не иначе дьявол дергал её за язык: неужели не понимала, что с такими каждодневными напоминаниями никого не забудешь, даже если захочешь? Он до слёз жалел бедную Галю, но ничем, кроме вяло-привычного сосуществования бок о бок, ответить на её чувства не мог, и стыдился перед ней своего тайного счастья. В тайном счастье есть особая, божественная прелесть, это вам любой, кто испытал, скажет. А он, сволочь, жрал его один, втихаря, под подушкой, пока жена голодала.
Вероника уехала. Он звонил ей каждый день и, насколько получалось часто, устраивал себе командировки в Питер. Подлинные — данные в ощущение — встречи стали редки и кратки, а виртуальными телефонными разговорами его совесть успешно пренебрегала. Стыд и сознание вины перед женой незаметно исчезли и сменились малоосознанным гнетущим недовольством: если бы не нужда изощряться во вранье, счастья всем троим доставалось бы куда больше. Он сделался вздорным, чаще срывался по пустякам, брюзжал, ворчал, иногда хамил, хотя последнее было ему не свойственно. Жена не то терпела, не то перестала замечать; неловких вопросов почти не задавала. Оно и понятно, ведь в ответ он, как правило, огрызался: «А если и общаюсь, то что?». Галя пугалась, замолкала надолго.
Пугалась напрасно: колея их брака была так накатанна и глубока, что свернуть, а точнее, вывернуть из неё не представлялось возможным.
Вокруг Вероники вились какие-то типчики, но она хранила верность своей любви, то бишь, ему — он поначалу радостно изумлялся, а после привык и воспринимал как должное: вот я какой молодец! И, несмотря на ревнивый характер и склонность это своё качество утрированно демонстрировать, был за неё спокоен: никуда не денется.
Так незаметно прошло десять лет. Даже Вероника, самая молодая в треугольнике, потихоньку начала стареть. Одиночество — в самом бытовом его проявлении — становилось ей в тягость. А у него, как на грех, всё реже получалось оправдывать визиты в Питер командировками. Потом институт, где он работал, и вовсе прекратил своё существование. Приходилось зарабатывать уроками, но он, тем не менее, пристроился в какую-то конторку на гроши, чтобы как и раньше звонить Веронике. Но она совсем не ценила его жертвы, нет, только обижалась, что он не приезжает. Их разговоры, прежде такие медовые, чаще и чаще оборачивались ссорами.
Однажды с ней, непоколебимо выдержанной, случилась форменная истерика.
— Так дальше продолжаться не может! — захлебываясь слезами, кричала Вероника. — Ты должен что-то решить! Ты же… сломал мне жизнь! Из-за тебя я одна!.. Вот пусть, пусть… пусть с твоей дочерью мужчины обходятся так же, как ты со мной — тебе бы это понравилось? И пусть твоего сына так же воротит от женщин, как меня от других мужчин — из-за тебя!
От проклятий, хоть он в них и не верил, стало страшно. Он долго думал, и в результате раздумий принял решение. (Много позже ему попались «Наставления» тибетских учителей с перечислением десяти иллюзий, способных отрицательно влиять на принятие решения. Один из пунктов звучал поистине издевательски: «Действия, предпринимаемые в собственных интересах, можно ошибочно принять за альтруистические»).
Именно так случилось с ним. Одно оправдание: он был стопроцентно уверен, что поступает правильно. Бросить стареющую жену? Немыслимо подло. А Вероника в его глазах оставалась молодой и прекрасной, и он ни капли не сомневался: она мгновенно обретёт личное счастье, стоит лишь убрать с её пути неудобное препятствие в виде него самого.
Он позвонил ей и трагическим тоном объявил: необходимо расстаться. Он ничего не может ей предложить и не имеет права ломать её судьбу.
— Самое время об этом говорить, когда она давно сломана, — устало отозвалась Вероника и повесила трубку.
Он не верил, что это — всё. Думал, она вот-вот объявится — они ведь и раньше ссорились. Но время шло, и, непрестанно думая о ней, он чем дальше, тем сильней убеждал себя в том, что не должен, не смеет возвращаться.
Жена снова сделалась ближе и роднее — столько вместе пережито. На других женщин он не смотрел; после Вероники сама способность замечать их красоту будто бы отмерла — или это сказывался возраст?
М-да… Недаром заповедано: не прелюбодействуй. Придумано для защиты прав женщин, считал он раньше. Вот дурак. Конечно же, в первую очередь для мужчин. Не прелюбодействуй, ни-ни, даже не думай — целее будешь!
Хотя вот парадокс: с Вероникой он, духовно располовиненный и физически часто сведённый лишь до одной своей части, чувствовал себя на удивление цельным и потому могущественным человеческим существом. А без неё болтался внутри своей морально-нравственной целостности, как одинокий маленький шарик внутри большой погремушки.
Без неё он ни разу не был полностью счастлив — ни полностью честен и откровенен с кем-либо, потому что всегда и от всех вынужден был скрывать не только её существование, но и мысли о ней…
Он вдруг опомнился, посмотрел на тело жены и содрогнулся. Сколько времени прошло? Минут десять-пятнадцать? Отлично: он, как всегда, размечтался о другой, пока Галюша стремительно становится трупом, а то, что показалось наконец обретенной свободой — безмерным, окончательным, на веки вечные одиночеством.
На черта ему свобода? Вероники уже два года как нет на свете. И ведь даже не сообщила о болезни, не дала возможности попрощаться, мстительница! Он узнал случайно, от сослуживца по расформированному НИИ: тот не пойми с чего, — сто лет вроде не общались, — пригласил на шестидесятипятилетие.
— Помнишь Истомина? — спросили там почти первым делом. — Процветает в Америке!
Дальнейшее, из неприятно намазанных красным уст супруги юбиляра, доносилось уже как сквозь вату:
— А жена его бывшая умерла, да…. Рак. Она ведь замуж больше не выходила. Тяжело, наверно, пришлось одной, с нашей-то медициной… и чего её сын к себе в Америку не забрал, не понимаю…
В глазах поплыло. Его усадили, расстегнули рубашку, дали валидол, совали в руки бокал с минералкой. Он-то понял, почему Вероника не хотела уехать, и непереносимое: «Господи, что же я!.. Как же я!..» взорвало голову и грудь…
По дороге домой он плакал и думал во всём признаться Гале, чтобы хоть от неё получить прощение.
