Аля еще была жива. Увидя нас, она сказала, обращаясь к сестре:
– Скорее, а то будет поздно!
После того как сделали укол, Аля отослала меня домой, я всю ночь не спала и еле держалась на ногах.
Доехать до дому мне не удалось. Павел Иванович Бондаренко, наш друг, скульптор, тарусский сосед, догнал меня на машине, и я сразу поняла, что все кончено.
Аля лежала на постели вытянувшись, лицо было спокойное, хорошее. Нянька связала ноги и обвязала голову. Я попросила всех уйти и оставить меня одну с ней. Она уже похолодела. Я обнимала ее, говорила, что сделала все, что только было в моих силах, и что я не виновата.
Случилось это в девять часов утра двадцать шестого июля 1975 года. В тот же день около четырех-пяти часов вечера Би-би-си в последних новостях передало: «Сегодня в 9 часов утра в провинциальном городе от невежества врачей скончалась дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон».
Во время похорон ко мне подошел Павел Иванович Бондаренко. Он тихо сказал мне о своем желании сделать памятник Але и что у него в московской мастерской есть подходящий камень. Он хотел этим отдать дань любви и восхищения ею. Памятник он предложил сделать бесплатно; оплатить нужно будет только стоимость самого камня, его обработки и шлифовки.
Я с благодарностью приняла его предложение.
Для меня начались тяжелые дни, полные отчаяния и горя… Я не могла оставаться одна; Татьяна Леонидовна Бондаренко меня приглашала почти ежедневно, поила чаем, много рассказывала о своей молодости и детстве сына. Часто приглашали и Щербаковы, которые живо интересовались всем, что касалось моих хлопот о памятнике. Очень внимательно относилась ко мне Ксана, жена Юры Елисеева, другого соседа, у которого была машина и который меня всегда привозил на дачу и отвозил в Москву. Ксана – врач, следила за моим здоровьем, давала лекарства и всегда привозила какую-нибудь еду.
На беду, в это время у меня на левой ноге, где был тромб, открылась трофическая язва. Нога болела, была тяжелой и затрудняла ходьбу. А идти пришлось сразу на противоположный конец города – в стройконтору. Алина могила была первой и пока единственной на боковом крутом склоне, начинавшемся прямо у кладбища и спускавшемся вниз к дороге и берегу Таруски. На этом склоне паслись коровы и козы. Оставлять могилу без ограды было рискованно. Первым делом я заказала в конторе штакетник для ограды.
По ночам я просыпалась от Алиного кашля, вскакивала, бежала к ее пустой постели. Не могла без слез касаться ее вещей, все пахло ее знакомым табаком. Решила, пока я не была нужна для установки памятника, поехать в Москву, показаться врачу и получить обещанную путевку на юг. Складное кресло, диван, полку и некоторые Алины мелочи я отдала соседям Елисеевым.
Дом наш уже почти был продан. Я договорилась только, что выеду из него не раньше, чем будет сооружен памятник на могиле Али, то есть через год или два.
Мы с Юрой перевезли остатки Алиного архива в Москву. Дом в Тарусе остался почти пустой.
Врач в Кисловодске по электрокардиограмме определила, что я перенесла микроинфаркт на ногах…
Вернувшись в Москву, я занялась сдачей остатков Алиного архива в ЦГАЛИ. Директор, Наталия Борисовна Волкова, чрезвычайно внимательно отнеслась к этой работе. Крепко завязанный и запечатанный пакет с письмами С. Д. Гуревича мне пришлось вскрыть, так как иначе их не приняли бы на хранение.
Письма эти через несколько лет у меня попросила М. И. Белкина для своей книги – мне, сдавшей их на хранение, было легче получить их для работы, чем кому-либо другому. В ЦГАЛИ я сидела несколько дней. Зрение сильно ослабело, и я с трудом, пользуясь увеличительными стеклами, выбирала письма С. Д. Гуревича, касавшиеся жизни Марины, ее сына; слова любви и преданности, адресованные Але, я не переписывала… Письма неизменно кончались бодрыми словами и подписью: «Твой муж Муля». Эти письма вошли в текст последней книги М. И. Белкиной1.
П. И. Бондаренко пригласил меня к себе, чтобы показать сделанный им проект памятника. Мне он понравился, и я уехала в Тарусу, чтобы начать подготовительные работы.
Погода тем летом была прескверная. Место на новом участке кладбища, где находилась Алина могила, было залито водой.
По моим колышкам и отметкам рабочие вырыли идеальный колодец двухметровой глубины, чью вертикальность я проверяла отвесом. В центре колодца надо было сделать 45-сантиметровую чашу в квадрате из цемента определенной марки, в которую должна была точно войти черная мраморная ножка памятника. Смесь из цемента, битого камня, речной гальки и песка приготовили на дворе стройконторы и привезли к кладбищу на самосвале.
Двое рабочих были уже на месте, к тому же, на счастье, подошел бригадир. Я хорошо знала весь склон с укрытыми густой травой ямами и сказала шоферу, чтобы он ехал только по краю склона, сразу за мной. Шофер что-то грубо крикнул мне и, резко повернув машину, взял напрямик к могиле. Машина, проехав несколько метров и благополучно выскочив из какой-то впадины, еще на полпути попала во вторую, более глубокую. Цемент, ровно заполнявший кузов, сполз к задним стенкам, передние колеса слегка приподнялись над землей. Машина скользнула задом по впадине и тихо поползла вниз. Через каких-нибудь десять минут она должна была докатиться до обрыва, перевернуться и упасть на дорогу, заливая жидким цементом шофера…
Ко мне подбежали бригадир и рабочие. Бригадира я послала на улицу, идущую к кладбищу, рабочего – на небольшой объезд у кладбища и крикнула им, чтобы они остановили любую встречную машину, у которой есть трос, сказав, что речь идет о жизни и смерти.
А самосвал продолжал тихо ползти к обрыву. Я задыхалась от страха, сердце стучало. На счастье, вскоре появился чей-то грузовик, и рабочие, сделав петлю из троса, зацепили ею ползущий самосвал. Выскочивший из кабины водитель, бледный и дрожащий, побежал помогать.
…Машину вернули на ровную площадку для слива цемента. Кузов опорожнили и вытащили пустой самосвал на дорогу.
Меня не держали ноги. Водитель машины, вытащивший самосвал, отказался от предложенных денег и уехал.
Рабочие принесли заказанные мной в кузнице восемь анкеров – железных стержней, которые для крепости укладываются в бетон. Втроем мы начали заливать яму, работали ладно и быстро. Когда яма была заполнена, сделали форму, в которую должна была войти мраморная ножка памятника, и ошибка на один сантиметр была бы катастрофой.
Фундамент был очень аккуратный, бетон застыл и даже поблескивал.
В тот же вечер мне из Москвы позвонил Павел Иванович и сказал, что памятник состоит из уже выпиленных и отшлифованных кусков черного мрамора на фундамент и самого корпуса памятника, вырезанного из зеленовато-серого Лабрадора. Все части памятника упакованы в рогожу и в ящики, и надо их вывезти из мастерской. Мой московский знакомый, инженер Андрей Пенсов, обещавший мне помочь, договорился с водителем большого, восьмитонного грузовика и доставил памятник в Тарусу.
Бондаренко приехал, тщательно осмотрел фундамент, похвалил меня и представил привезенного из Москвы помощника – гравера Юру.
Назначили день установки памятника. Была расчищена дорога к могиле, засыпаны лужи. Кран с памятником должен был идти по верху склона. Когда кран подъехал почти вплотную к могиле, взмыл привязанный к крану корпус памятника и я увидала его нависшим над фундаментом на высоте нескольких метров, мне стало плохо… По спине прошел холод, свело затылок, помертвели губы. Очевидно, у меня был довольно жуткий вид, потому что ко мне подбежал Павел Иванович и просто приказал сейчас же идти домой: «Ада Александровна, ради Бога, уходите домой. Я приеду за вами».
На трясущихся ногах я отошла в сторону и легла на траву у самого склона.
…Когда все было закончено, Павел Иванович подошел ко мне, помог подняться и повел к памятнику. Мы обнялись.
Памятник стоял так, словно вырос из земли. Бог дал нам после этого сухих, солнечных, жарких четыре дня. Юра высек на фасаде имя, отчество и фамилию, даты рождения и смерти, а на боковой грани я настояла, чтобы вырезали крест, о чем пришлось поспорить с П. И. Бондаренко. Захотелось мне соединить в
