здоровье. В письмах были горячие слова о любви, тоске и страхе за нее. Подпись была всегда: «Твой муж Муля». Писал Муля в лагерь в 1939-м, 40-м, 41-м и 42-м годах. Писать становилось труднее, угрожали отобрать партбилет. В 1943 году письма прекратились. Перед эвакуацией в Елабугу он помогал Марине Цветаевой и какое-то время поддерживал Мура, когда тот остался один. После Алиного освобождения Муля помогал ей, было несколько встреч, но семья не сложилась, они остались друзьями. Уже в туруханскую ссылку от него пришла какая-то открытка. Было это в начале 1950 года. В открытке он говорил Але, чтобы она всегда помнила, что была единственной, всегда им любимой женщиной; что тучи над его головой сгущаются и что вряд ли он сможет написать еще.
Муля был арестован в 1950 году. В 1952 году он был расстрелян.
____________________
Почти месяц ехали мы до Красноярска, изнывая от жары и духоты. По очереди забирались наверх к соседям, которые разрешали немного подышать свежим воздухом из открытого окна. Томила неизвестность… Что ждет? Куда попадем? Как будем жить?
От слабости все время спали. А поезд неумолимо увозил нас все дальше на восток, проносились полустанки, леса, луга, вся огромная страна…
Так приехали в Красноярск, где снова нас повезли в тюрьму, на этот раз в открытых грузовиках прямо по городу. На нас глядели, останавливались, плакали, крестили воздух, но молчали.
Тюрьма была плохая, старая и давно не ремонтированная. Но нас никто не трогал, никого не вызывали. Кормили плохо и мало давали гулять.
Через несколько дней всех построили во дворе тюрьмы, и тут мы увидели мужчин нашего этапа. Это были в большинстве русские, несколько кавказцев и латышей. Возраст средний. В основном – интеллигенция.
Потом нас в крытых грузовиках – уже без собак и конвоя – повезли на пристань Енисея. Погрузка на пароход была где-то на задворках причала, а пароход был старый, еще колесный. Здесь заключенных разместили в трюме (где было опять душно и жарко), разрешив обосноваться среди машин и грузов.
Я устроилась на крыше небольшой сеялки, а Аля забралась под нее, так, чтобы никто не наступил на голову. Ходить по палубе было разрешено, стоять у борта тоже. Появилась возможность тихо разговаривать с любым человеком из этапа. Кто-то знакомился, кто-то из женщин даже пробрался в салон первого класса, где было пианино.
Пароход двинулся по великой сибирской реке – Енисею, – и наступило долгожданное облегчение. Где- то в трюме был кран, можно было помыться.
Что было хорошего, так это воздух. Как только мы отчалили от пристани, он стал чист и прозрачен, чуть-чуть отдавал сосной… И нам после месяцев в душных камерах и этапных вагонах он давал забытое ощущение свободы и радости.
Нижний трюм был забит ящиками, инструментами и высокими мотками корабельных веревок. Наше начальство расположилось на верхней палубе и оставило нас в покое. Мы с Алей спали мало, а устраивались в укромном местечке у борта, влезая на ящики или веревки, сидели рядом, и Аля рассказывала. Главным образом, о своей лагерной жизни. Тогда я узнала ее истории – «Баня», «Лагерные малолетки», «Три встречи с Василием Жоховым».
Пароход иногда так близко подходил к берегу, что мы видели костры лесорубов, могли даже слышать их разговоры. А берега реки были так величественны и красивы, что мы не переставали ими любоваться.
Было у нас и смешное происшествие. При погрузке кто-то выпустил из рук большую бочку с малиновым вареньем. Бочка раскололась, и все пассажиры бросились вычерпывать варенье и есть с хлебом, если он был, и запивать водой из крана. Через некоторое время бочка опустела, и ею завладела детвора, ехавшая в трюме. Поскольку было жарко, дети были в трусах и с восторженным визгом забирались в бочку и там слизывали варенье. Вылезая, они мирно и серьезно вылизывали друг друга на полу трюма. Немного варенья в кружку набрала и я, но есть его было не с чем, хлеба у нас не было.
…В кают-компании первого класса кто-то взял несколько неточных аккордов Шопена. Кто-то у борта запел. Люди расслабились. Никто на нас не кричал…
Аля немного приободрилась и даже улыбалась. Я застыла, когда, глядя на берег реки, она как-то отчужденно проговорила: «Как это все будет выглядеть, когда мы поедем обратно?!» Мне было страшно подумать, что у нее какой-то психический вывих, ведь мы едем на вечное поселение!
Спать было неудобно: жестко, холодно и тесно. Укрывались своими пальто – на Але было то драповое пальто, которое она купила на деньги Бориса Леонидовича Пастернака еще в Рязани и о котором она писала в своих письмах к нему.
Уже нас отделили от группы, продолжавшей этап по Енисею к Игарке. Прощаясь с Зоей Марченко, с которой мы были в одно время на Колыме, но в разных пунктах, мы договорились искать друг друга. У меня был почти точный адрес – Туруханск. Куда везли ее, никто не знал. Решили списаться при первой возможности, в крайнем случае, через родственников, оставшихся в Москве1.
Примечания
1…В первых числах января 1949 года меня арестовали в третий раз и отвезли сперва в Сумскую внутреннюю тюрьму, затем в Харьковскую пересыльную, а летом я оказалась на пересылке в Куйбышеве. Здесь уже стало абсолютно ясно, что собирают со всего Союза «повторников», т.е. людей, освободившихся из лагерей и где-то поселившихся, за очень редкими исключениями – лишь в «малых городах», поселках или просто селах… (Для государства и это было слишком большой вольностью.) Как огромным неводом, нас вылавливали, арестовывали, опять начинали следствие, пытались найти новую вину. Некоторым – находили. Давали опять «срок». «Таких как вы, – сказал мне следователь, – слишком рано выпустили из лагеря». Теперь посылали на вечное поселение подальше. Главным образом, в широко раскинувшийся Красноярский край.
В камере пересыльной тюрьмы я встретила «колымчанок»: Дину Михайловну Фейгину, Аду Александровну Федерольф и других. Но появились и новые люди. Наши пути пересеклись с ДЕТЬМИ. Инна Гайстер, Заяра Веселая, ее сестра Гайра, больше имен память не сохранила.
Ада Александровна ждала свою сокамерницу по рязанской тюрьме – Ариадну Сергеевну Эфрон. Очень волновалась, так как могли привезти другим этапом, поместить в другую камеру. Мы ведь были просто пешки… А они уже подружились. И чудо свершилось – Аля вошла в нашу камеру. Аля и Ада… Начался их общий крестный путь…
Затем был этап через летнюю Сибирь в течение месяца. Привезли в Красноярск. После отвели на пристань и погрузили на теплоход, который пошел вниз по Енисею с редкими остановками на станках – крохотных пристанях. Жара, нехватка воды, унизительные санитарные условия. Но на теплоходе была возможность общения. В Туруханске ссадили первую большую партию ссыльных. Аля и Ада попали в эту группу. Меня повезли дальше, в неизвестность… Потом были Курейка, Игарка, Дудинка, Северный Ледовитый океан…
…Мы не говорили о будущем – это было бессмысленно, но понятно было одно – радостей оно не сулило. Выжить бы… У Ады с Алей уже появился адрес: Туруханск, до востребования… У меня еще ничего не было. Договорились, что я напишу первая, как только определюсь где-либо… И еще была одна договоренность: если почувствуем, что опять начинаются очередные «мероприятия» для «повторников» – сразу даем знать друг другу любым путем и кончаем с собой. Тогда, казалось, больше уже выдержать нельзя. (От ред. – Зоя Марченко. Из неопубликованных воспоминаний.)
Часть третья. ТУРУХАНСК
На пароходе остались мужчины, молодые парни и несколько женщин, которых повезли дальше на
