у меня в голове совершенно непроизвольно, как бы по наитию свыше, особенно под утро, когда я еще лежу в постели. Встав, я тотчас же набрасываю их в общих чертах на бумагу. Хотя в ночные часы фантазия разыгрывается гораздо живее, ярче, чем при трезвом свете дня, но зато после ночной работы та же фантазия не дает уже заснуть; поэтому я издавна работаю по возможности только днем и берусь за перо регулярно с утра. Теперь, в старости, я, разумеется, утомляюсь скорее и не в состоянии заниматься подряд столько часов, как в молодые годы. Но ежедневный (обратим на это внимание особо!
Авенариус нам не оставил свидетельств, как он пришел к жанру беллетризованного жизнеописания — новому не только для него, а и для всей русской литературы XIX века. Одно можно с определенностью утверждать: не случаен был его выбор личности Пушкина, привязанность к которому с младенческих лет постепенно переросла в восхищенное преклонение. Кроме того, не могло тут не сказаться то обстоятельство, что восьмидесятые годы вошли в историю русской культуры как 'пушкинское десятилетие'. Напомним, что в 1880 году с доселе небывалой торжественностью был открыт памятник великому поэту. Три июньских дня праздновала Россия это событие, провозгласив Пушкина — устами Достоевского — 'знаменем, под которым должна развиваться не только русская литература, но и русское общественное самосознание'.
Принимаясь за новую работу, Авенариус задачу свою определил весьма скромно: хотя бы частично восполнить обнаруженный им пробел — 'обстоятельных биографий Пушкина до сих пор не существует'. А когда дилогия была завершена, писатель с еще большей, почти уничижительной скромностью уточнил: 'Две биографические повести мои, правда, захватывают также только лицейский период жизни поэта, и самая форма моего рассказа беллетристическая; но, как показывает уже приложенный в конце книги перечень бывших в моем распоряжении материалов (в перечне около ста названий! —
Печатая в 1885 году в пяти номерах первую часть дилогии 'Отроческие годы Пушкина', журнал «Родник» и не предполагал, что вскоре эта вещь станет литературным событием или, как сказали бы сейчас, бестселлером. Тотчас, в том же году, она вышла отдельным изданием. Книгу не только заметили, но и встретили восторженными похвалами едва ли не все «толстые» журналы Петербурга и Москвы. Самый маститый из них — 'Вестник Европы', например, писал: 'Счастливая мысль — нарисовать в живых образах, на основании точных биографических данных и исторических источников детство и отрочество великого поэта — выполнена автором с большим успехом. По-видимому, книга его назначена для юношеского возраста; но живость изложения, масса интересных бытовых и фактических подробностей из жизни нашего века, рельефно очерченная личность Пушкина в среде его товарищей дают книге этой право на более широкий и зрелый круг читателей'.
'Вестнику Европы' вторит самая популярная «Нива»: 'С удовольствием и пользою прочтет ее и всякий взрослый человек, мало знакомый с интимною стороною жизни Пушкина в те дни, когда, говоря его собственными словами, 'в садах лицея' он 'безмятежно расцветал, — читал охотно Апулея, а Цицерона не читал'…'
Через год с небольшим все тот же «Родник» печатает в десяти номерах вторую повесть дилогии Авенариуса — 'Юношеские годы Пушкина', а вслед за этим выходит ее книжное издание. И снова унисонный хор рецензентов, наперебой хвалящих дилогию. 'От повести г. Авенариуса, — пишет журнал 'Русская мысль', — веет любовью к Пушкину и его сверстникам, описываемым в книге, веет бодростью и свежестью, свойственным молодости. Читается эта книга с интересом не только внешним, которым она обязана бойкости пера г. Авенариуса, — нет, тут читатели находят и внутренний интерес, приобретают серьезные и обстоятельные сведения о молодости родного поэта… Скажем более: повесть г. Авенариуса по своей глубокой, так сказать, историчности должна занять одно из первых мест не только в детской литературе, но ей предстоит занять весьма почтенное место среди серьезных историко-литературных исследований'.
А что же теперь, через сто лет? Наверное, едва ли не каждый открывший книгу Авенариуса задастся вопросом: 'Опять о Пушкине? Но мы ведь столько читали о нем!' Но так вот, нехотя, принявшись за чтение, о том никто не пожалеет; а закрыв последнюю страницу — поразится: как много нового открылось, как интересно даже известное изложил для нас писатель! Все равно что давно читанные и хорошо всеми знаемые стихи самого Пушкина прочитать через какое-то время снова — они с еще большею силой взволнуют и порадуют. Дилогия каждой своей главой не только вводит нас в события пушкинской прекрасной жизни, но и погружает в ключевые родники его волшебной поэзии.
'Последняя туча рассеянной бури!' — читаем в одной из глав только начальные строки печального его стихотворения «Туча» и не удерживаемся от желания прочесть его полностью, кто — наизусть, кто — открыв том Пушкина:
И тут же, на соседней странице, сбрасываем печаль, вместе с поэтом утешаемся:
А вот поэт снова возвращает нас к грусти, хоть и светлой, но кажущейся безотрадной, накликанной сжигаемым — словно казнимым — письмом любимой:
