— Но…
— Но ничего. Жизнь — путешествие, Рэйчел. Когда идешь по дороге, можно смотреть или назад или вперед. — Он выставил скрюченный палец и, едва не зацепив Лили за нос, указал в такое далекое будущее, что я и представить себе не могла.
Лили, прищурившись, проследила взглядом за стариковским пальцем.
— Вперед смотреть? — догадалась она.
— Ты поняла, милая. — Макс расплылся в улыбке. — Всегда — только вперед!
Десять костюмов. Два месяца. Двадцать тысяч долларов. Эти цифры назвал Макс, когда позвонил. Услышав его голос после стольких лет, я потеряла дар речи. А он, должно быть, решил, что у меня дух захватило от того, сколько теперь стоит один-единственный костюм его работы.
— Очень не хочется просить тебя, — еле слышно, чуть не шепотом, пробормотал Макс. Сайрус уже ушел, однако мы с Максом все равно разговаривали вполголоса. — Но уже слишком поздно отказываться от этого контракта. В Лос-Анджелес и в Чикаго я все уже отправил, а нью-йоркский магазин ждет готовый заказ к Рождеству.
Голос Макса словно перевел часы назад, вернул меня в то время, когда все в моей жизни было проще. Надежнее. Я закрыла глаза и, забыв обо всем, просто слушала, как он дышит в трубку.
— Обычно мне нужно две недели на один костюм. Одному никак не управиться, — продолжал Макс. И еще тише добавил: — Ее сердечный приступ случился так неожиданно. Откуда нам было знать? Елена на здоровье никогда не жаловалась. А теперь… — Он умолк. — Что мне делать, Рэйчел?
— Я тебе помогу, — пообещала я. И в ту же секунду пожалела. Как я ему помогу? Сайрус ни за что не разрешит. Но так же поспешно, как отвергла эту идею, я снова уцепилась за нее: — Я тебе помогу. Во всяком случае, попытаюсь. Если сумею выбраться из дома, буду у тебя в понедельник.
— Спасибо, — сказал Макс.
— Пока еще не за что. Я ничего не обещаю. И потом, я же лет десять не бралась за иголку.
— Ничего, это как кататься на велосипеде, — повеселев, уверил меня Макс. — Я не забыл твой первый шов. Ты прирожденная портниха.
Нет, не мог Макс помнить, как я впервые взялась за швейную иголку. Его при этом не было.
Целых три года — с семи до десяти лет — на каждый праздник я наряжалась в одно и то же платье. Другого не было. И не потому, что мы были нищими, нет. Хотя и богатыми нас тоже не назовешь. А потому, что Бев предпочитала тратить деньги только на то, что могла съесть. Или выпить. Но даже предложи она мне прошвырнуться по магазинам, я бы не согласилась. Пошатываясь, спотыкаясь, она будет брести вдоль прилавков — и я рядом с ней? И все вокруг будут пялиться на нас? Лучше умереть.
Хорошо хоть платье было милое. Синее, под цвет глаз, с заниженной талией и с пуговками из искусственного перламутра, которые изящной линией спускались по всему лифу — от кружевного воротничка до пояса юбки. В день Пасхи я в который раз достала свой праздничный наряд и с сомнением оглядела свое отражение: меня смутило не платье, а то, как оно обтянуло мне плечи и оголило коленки, вместо того чтобы, как положено, спуститься до середины голени. В свои десять лет я не была модницей, но догадаться, что прилично, а что нет, слава богу, могла. И я поняла, что выгляжу неприлично.
Бев по-всякому меня обзывала: и кривозубой, и тупицей. Обиднее всего было, когда она ругала меня уродкой. Но, разглядывая себя в куцем, старомодном платье, я убедилась: мама права — я уродка.
Я давным-давно усвоила: слезами горю не поможешь (мне, во всяком случае, они никогда не помогали), однако глазам все равно стало горячо от набежавшей влаги. Я бы, не задумываясь, махнула рукой на синее платье и надела какие-нибудь брюки и футболку, но мы с папой собирались в церковь, а он очень строго относился к некоторым вещам. К пасхальному наряду, например.
Я вытерла глаза. Чихать я хотела на то, что обо мне подумают! Чихать на то, что все знают: моя мать — пьяница. Что дразнят «сироткой Анни». Куда как просто потешаться над рыжей девчонкой в поношенной одежде. Но я им не доставлю удовольствия — ни одна живая душа не узнает, как мне горько и обидно. Я глубоко вздохнула и хорошенько потянула за платье — может, станет чуть посвободнее? Тр-р-р! Полетели во все стороны перламутровые пуговки.
Когда пришел папа — поторопить меня, — я ползала по полу, вытаскивая пуговки из темных щелей, из-под кровати.
— Что это ты делаешь? — спросил папа, прислонившись к дверному косяку. Широкие плечи загораживали почти весь дверной проем. Он был еще без пиджака, под тканью сорочки вырисовывались выпуклые мускулы рук.
— Ничего, — пробормотала я, еле сдерживая слезы.
— Нам пора в церковь, Рэйч. Прекрати возиться. Не то опоздаем.
— Без тебя знаю! — огрызнулась я с пола, одной рукой придерживая платье, которое разъезжалось в стороны там, где отскочили пуговицы. В прореху выглядывала хлопковая майка.
— Да что случилось-то? — Папа не то удивленно, не то сердито нахмурился и шагнул в комнату.
— Я порвала платье, — буркнула я себе под нос. — Придется в брюках идти.
Папа грозно навис надо мной, заслонив свет от люстры.
— Как это — порвала платье?
Я протянула руку с горстью пуговиц, он ухватился за эту руку и рывком поставил меня на ноги. Как будто я совсем ничего не весила.
— Пуговицы отскочили, — пояснила я. — Платье слишком узкое.
— Чепуха. — Папа поднял за подбородок мою голову, чтобы я смотрела на него. Если он и заметил слезы у меня в глазах, то промолчал. — Это платье тебе в самый раз. Нам просто надо снова пришить пуговицы.
— Ну, пап! Можно я надену брюки?
— Это в Пасху? Никак нельзя, Рэйчел. Даже мама пойдет сегодня в церковь. Я хочу, чтобы мы все надели все самое лучшее. Может, мы даже сфотографируемся все вместе.
Я застонала:
— Ну пожалуйста! Ну можно я…
— Нет. — Папин тон не допускал никаких возражений. — Наденешь платье.
Я послушно стянула изувеченное платье и накинула купальный халат, который дал папа. А потом он потащил меня разыскивать швейный набор. Мы оба прекрасно знали, что Бев понятия не имеет, как с этим обращаться, поэтому, когда маленький сверточек отыскался наконец в глубине аптечки, папа вдел нитку в иголку и сунул мне.
— Я не умею пришивать пуговицы, — сказала я, с опаской поглядывая на кусочек стали.
Папа на мгновение опешил:
— Не умеешь?
— Нет.
— Думаю, это не сложно. — Папа глянул на часы, потом многозначительно посмотрел на меня. — Мы выходим через десять минут. Мама уже заканчивает краситься.
Бев могла битый час «заканчивать краситься», но папа стоял и нетерпеливо постукивал ногой, будто напоминая, что время идет. Делать было нечего. Я покрепче ухватила платье и воткнула иголку в то место, где торчал обрывок белой нитки от первой пуговицы. Это оказалось нелегко, но я просунула иголку в дырочку с обратной стороны малюсенькой пуговицы и снова воткнула ее в ткань. Проделала эту операцию четыре раза, а на пятый промахнулась и уколола кончик указательного пальца. Было не очень больно, но я разревелась.
— Ну, пап, — упрашивала я, всхлипывая. — Разреши мне надеть брюки!
Он забрал у меня платье и хотел осмотреть мой раненый палец, но я сунула его в рот и показывать отказалась.
— Синий цвет подходит к твоим глазам, — рассеянно проговорил он, поглаживая платье. А потом взял болтающуюся на длинной нитке иголку и принялся сам пришивать пуговицу.
Я сквозь слезы смотрела, как он одну за другой пришивает пуговицы к платью, которое было мне мало на два размера. Пальцы у папы были толстые и неуклюжие, мозолистые, раз или два он чертыхнулся про
