— Вот сам и говори, — повторила малиновка.
— Мы зависли между сном и смертью, — заметил голливог. — Не смогли вытащить мертвых из-под обломков. Так хотя бы сможем развлечь их историями.
— Развлечь кого? — поинтересовалась малиновка.
— Ты хочешь использовать время своего выступления, развлекая мертвых? — спросил Гордон Кум.
— А что ты можешь еще предложить? — спросил голливог.
Все трое подождали, пока истечет продолжительное молчание, затем молчание продлилось. Никому не хотелось ничего рассказывать.
— Какими историями? — вдруг спросил Гордон Кум.
Было не очень понятно, к кому он обращался.
— Их историями, — сказал голливог. — Нашими историями.
— Давай начинай, — сказала малиновка.
Она тоже не очень хорошо понимала, к кому обращалась.
3. В память о Бенни Магадане
Когда в дверь позвонили, Бенни Магадан вздрогнул, но не встал. Он замер, чтобы ничто не позволило звонившему выявить в комнате чье-то живое присутствие.
Под Магаданом скрипнул стул.
Он замер еще усерднее.
— Зараза, — подумал он. — Стул скрипит. Надо окаменеть идеально. Идеально или наспех. Как получится. Окаменеть и выждать.
— Навалится лихо, умирай в сознании тихо, — подумал он. Он в точности помнил инструкции. Он получал их внутри головы. Их диктовала ему какая-то женщина. У нее был хриплый голос сумасшедшей.
— Навалится лихо, окаменей как-нибудь, — подумал он. — Отбрось внутри себя страх, что исходит от мрачной жижи. Окаменей, ни под каким предлогом не думай о своей черной кончине, забудь всякий свет и жди приказа.
До звонка он был занят тем, что пялился в телевизор. В свое время он отключил звук и, чтобы избежать пропагандистской долбежки, жал на кнопки до тех пор, пока аппарат не перестал принимать сигналы. Журналисты-ксенофобы и развлекатели-милитаристы пропали. На экране мельтешил снег, бесшумный, густой, подобный кишению насекомых. Вот на что он смотрел. Снег, тишина.
Картинка бессловесная, незлобная.
Раздался еще один звонок. Две бесхитростные ноты, третья нисходящая, непродолжительная. Кто-то опять нажал на кнопку и прильнул к двери с той стороны, пытаясь уловить звуки с этой. Некогда, в другие времена, например, прошлой осенью, эта мелодия могла предвещать приятный визит или вторжение какого-нибудь продавца календарей, а еще книг «Бардо тхёдол» и «Некрономикон»[1]. Но времена изменились. Бенни Магадан выполнил задание и сразу же выпал из мира. Ни одно живое существо или почти живое существо не имело никаких оснований являться к нему домой. Эта простенькая мелодия звонка не имела никаких оснований звучать в послеполуденном покое. Он мог нести лишь угрозу.
Бенни Магадан не шевелился, но время от времени большой и указательный пальцы его руки нервно подрагивали.
— Укрепи свою левую руку, — подумал он, — укрепи свои кости. Насмерть урежь шепот страха.
В его голове чередовались странные предписания. Они внедрились туда три года назад, во время пребывания в психиатрической больнице. Их днем и ночью изрекала находившаяся рядом с ним женщина из гетто, китаянка или кореянка, наголо обритая охранниками за какую-то провинность. С самого утра она съеживалась в комок в углу двора или под деревом, а когда шел дождь — у спинки кровати, и говорила. Съеживалась в комок и говорила. Смежив веки или прикрыв руками глаза на неподвижном лице, парализованном безумием, она декламировала спокойно, ровно, словно изрекала очевидности или обращалась к товарищам либо членам секты, способным прекрасно понимать ее зашифрованные сообщения. Бенни Магадан вставал возле нее, слушал выдаваемые залпами лозунги и выучивал их наизусть. У него тоже были психиатрические проблемы. Он тоже съеживался в комок возле женщины. Ему казалось, что эти лозунги имеют вселенское значение. Он выучивал их наизусть впрок. Он смутно представлял, что однажды они окажутся полезными, помогут ему при встрече с ужасной реальностью, опасной и ужасной реальностью, которую создают другие.
Он вжал голову в плечи и дышал как можно тише, пытаясь породить в себе мысль, что здесь его нет, что здесь никого нет, что в его квартире, как и в его голове или вне ее, царит пустота.
Указательный палец левой руки успокоился.
— Крепи все, будь нигде, — думал он. — Крепись, жди продолжения.
Он выждал несколько секунд. Мысль о том, чтобы принять дома кого-то постороннего, все эти месяцы была ему совершенно чужда. Он бы чувствовал себя неловко в присутствии живого или почти живого посетителя, да и вообще не имел возможности достойно принять кого бы то ни было. Он не смог бы предложить ничего съедобного. Во всяком случае, ничего удобоваримого. Его галеты НЗ выглядели так, словно их вытащили из мусорной ямы, и он экономил их, чтобы продержаться целый квартал. Что до воды, время от времени все еще капающей из кухонного крана, то пить ее уже было нельзя. Мало открыть дверь, надо еще сделать правильное выражение, завести разговор, предложить чашку чаю, печенье, пеммикан[2].
А еще он не хотел навязывать собеседнику удручающее зрелище своего тела и лица.
— Не показывай никому свое тело, свое лицо, — подумал он.
Двадцать лет назад его отправили на перевоспитание и опробовали на нем новые методы, главным образом обработку в химической камере и пробивание электрическими разрядами. Эти техники вполне соответствовали чудесным находкам ученых, однако не дали ожидаемых результатов. Бенни Магадан выжил, но из огня и газа вышел со следами физического и умственного поражения, которые сразу же бросались в глаза. Он не стыдился того, что стал таким, но знал, что его внешность может покоробить неподготовленного собеседника или собеседницу. Это была вторая причина, к которой он апеллировал, обосновывая свое устранение от любой публичной деятельности. Первая причина заключалась в том, что он принимал участие в криминальных действиях, а в таких случаях лучше о себе не напоминать.
— Действуй так, словно всегда обитал в отсутствии, — подумал он. — Раскапывай память до истока отсутствия. Познай отсутствие.
— Ты нигде не присутствуешь, — подумал он.
— Если память твоя омрачилась, познай отсутствие, — подумал он.
Он вновь увидел ту женщину, которая сидела на полу в общей палате психиатрической клиники и сжимала худыми руками костлявые колени.
— Ты нигде не присутствуешь, — говорила она.
— Твоя тюрьма герметична, не совершай непоправимое, — вспомнил он. — Не потворствуй проникновениям, кроме тех, что исходят от тебя самого. Если зашепчет твой рот, удостоверься, что звуки идут изнутри. Будь осторожен, не шевели губами.
— Не шевелись. Твой рот — это люк. Не открывай. Не открывай ничего. Не открывай никакую дверь, — подумал он.
Какой бы ни была твоя тюрьма, не открывай никакую дверь. Оставайся окаменевшим, не сообщайся ни с чем. Не открывай двери и рот, ни под каким предлогом.
В этот момент Бенни Магадан как раз вспомнил, что случалось с некоторыми из наших товарищей. По беспечности или из-за самоубийственного безрассудства, некоторые из нас открывали по первому звонку. Кто-то звонил, они открывали. После этого мы ничего о них не слышали. Все указывало на то, что они навсегда покинули мир живых позвоночных.
