– Придется еще немного покопаться в грязи, дружище.
– Ты что-то знаешь?
– Может быть… Я только помню, что это имя уже фигурировало в печати. Секирн откинулся на спинку стула и шумно вздохнул.
– Посмотрим… Если это так, я его найду! Принесли ужин, и мы принялись за еду.
Гиббонс казался взволнованным. Когда его глаза встречались с моими, он тут же отводил взгляд. Вилли был бродвей-ским репортером, писал статьи о музыкальных шоу, и его деятельность была строго ограничена звездами, звездочками, появлением в спектаклях обнаженных дам и жизнью полусвета.
Чуть позже мы простились, и когда я, усадив их в такси, отправился в контору Эрни Вентли, то чувствовал, как на моей душе скребутся кошки. Я знал, что застану его дома: когда он начинал работу, то уходил в нее с головой, и время не имело для него значения.
Во время войны Эрни участвовал в Манхэттенском проекте, был замешан в истории «46» и стал работать в химическом концерне. Потом он открыл свое дело и занимался бизнесом до тех пор, пока Мартин Грэди не вспомнил о его изобретательских талантах. Хорошая зарплата и развязанные руки, то есть полная свобода действий, сделали для него больше, чем правительственная поддержка, и когда дело доходило до круппых предприятий, он был единственным человеком, который мог с легкостью факира сотворить из воздуха все, начиная от документов и кончая новорожденным младенцем.
Но таких грандиозных превращений мне не требовалось. Среди бизнеса Мартина Грэди имелось два издательства, выпускающих популярные толстые журналы, а мне были нужны журналистская картотека и кое-какие фотоигрушки.
Для Эрни хватило пяти минут, чтобы сделать карточку, вручить мне «лейку» и другие вещи, за которые он взял расписку.
X. Талдон стал гражданином Шестой державы – прессы.
– Настоящее дело, Тайгер? – спросил он.
– Кто знает.
– Думал, что сегодня ты женишься.
– Я тоже так думал.
– Дай мне сообразить, голубчик, а то я тут начал одно исследование, и если…
– Это – «ПЛАТОН», Эрни. Ты автоматически подключаешься к операции.
Он пронзительно свистнул.
– После последнего раза прошло три года. Кто теперь?
– Габин Мартел – немецкий разведчик.
– Я думаю, что с этим немало связано. Что сейчас ясно?
– Почти ничего. Он еще не пришел в себя и к нему нельзя подступиться. Мысленно твержу про себя его имя и сдается, что я уже слышал его где-то, но когда? Тем не менее, он разведчик и пока его держат взаперти.
– На Монастырской… Я знаю, Вирджил сказал, что было официальное извещение правительства.
– Я понял это утром.
– Черт побери, – буркнул Эрни. – Они больше его скрывали, этот роман с лыжницей из института во время Олимпийских игр.
Я оторвался от разборки «лейки» и уставился на него.
– Вот откуда я помню это имя. У тебя феноменальная память!
– Ну, я болельщик и был там. Девочка – что надо!
– Кто она такая?
– Не по моей части. Я уже сказал, я болельщик, а для такого рода игр староват.
– К счастью, некоторые на тебя не похожи.
– Что?
– Ничего!
Я уже думал о персональном деле Габина. Одно фото – высокий мужчина с редеющими волосами и с лицом, на котором проявились годы учебы и преданности своей работе. Холост, член партии с 1933 года. После войны занимал значительные посты, правда, официально они не объявлялись до тех пор, пока он не стал одним из лидеров в стране. Габин мог бы добиться и большего, если бы продолжал действовать так энергично, но он был холост, а холостой мужчина – добыча для женщин.
У Адама явно случился приступ гениальности, когда он подсунул мне эту идею.
Офицеры ИАТС располагались на Монастырской улице в двадцатиэтажном небоскребе, внушающем почтение снаружи и набитом кретинами внутри. Каждый сектор, кажется, имел там своего человека, и, кроме того, в здании находились представители всех организаций – от армейской разведки до Интерпола. Попасть туда было невозможно, но деньги Мартина Грэди всегда открывали двери, и мы получали всю необходимую информацию.
Сегодня здесь проводилось первое выступление Габина перед журналистами. Я, конечно, знал, что буду не единственным пердуном-репортером, но такого размаха не ожидал!
Сотрудники трех станций ТВ размещали свою аппаратуру, путаясь в переплетениях проводов. Десятки репортеров наговаривали в микрофоны текст. Все что-то знали, и воздух звенел от восклицаний, экзальтированных выкриков и вопросов. Появление нескольких сенаторов, специально прилетевших из Вашингтона, только подлило масла в огонь. Огромный улей гудел не переставая.
Вот о чем я думал: они его держат под надзором не потому, что он говорит, а потому, что не хочет говорить совсем.
Около двенадцати ночи объявили, что всех представителей официальной прессы приглашают на третий этаж, где будет проведена пресс-конференция с Габином Мартелом и его защитниками. Мне вручили билетик: «Только до третьего этажа. 26».
Когда нас туда впустили, то вновь проверили билеты, и мы ворвались в зал. Как и другие, я дрался за место в первом ряду, старательно щелкал «лейкой», бормотал что-то в микрофон и старался затеряться в общей массе репортеров.
Ровно в половине двенадцатого в зал вошел Хэй Райдолф, ведя высокого человека в мешковатом костюме. Хэй был неофициальным главой НАТО и, прежде чем он смог заметить меня, я по примеру остальных вскинул камеру и принялся щелкать вспышкой как можно чаще, отлично зная, что среди этих блицев он ослепнет и оглохнет быстрее, чем заметит что-нибудь в зале.
У нас с ним и раньше случались конфликты, и его заветной мечтой было разрушить нашу организацию до основания. Прежде всего, у него был зуб на Мартина Грэди, потом на меня, а уже затем и на всю остальную группу. Ну, да черт с ним! Рядом со мной какой-то парень развел целый костер своей вспышкой, и я особенно не беспокоился, что меня могут засечь.
Объявление было коротким. Всю эту петрушку затеяли специально для репортеров, чтобы швырнуть им лакомый кусочек, дать сделать несколько кадров и быстро выставить вон. Один из сенаторов зачитал текст заявления о том, что Габин Мартел попросил политическое убежище потому, что разочарован и оскорблен издевательской политикой своего правительства и твердо верит, что лишь американская демократия может обеспечить мир во всем мире. У него есть пожелание удалиться от дел и заняться преподавательской деятельностью, возможно, даже в университете, если откроется вакансия.
Пока зачитывали заявление, я не сводил с него глаз. Мартел давным-давно
