Немного спустя, за обедом, Сандра сказала:
— Я отпросилась на сегодня… Мы могли бы поехать на Торчелло, или подальше… На другой остров… Куда угодно…
Я принялся рассчитывать время, которое оставалось у меня до встречи с Ардити, включая дорогу. Еще целых два дня. Я мог уехать завтра, но только очень рано.
— Ладно!
— Наша последняя прогулка! Всему свое время, — добавила она смеясь.
— И даже для правды.
Я был так уверен, что она проиграла и знает об этом, так уверен, что теперь она будет раздавлена всей этой махинацией, затеянной для исполнения ее плана, что не удержался от нотки торжества в этой пошлой реплике.
Моторная лодка, задирая нос, неслась по водной глади, вдруг показавшейся ему бескрайней. Брызги хлестали его по лицу, когда он начинал лавировать между бакенами, словно между вешками на лыжной трассе. У него было такое впечатление, будто он отскакивает от воды, совершенно невесомый, увлекаемый чужим порывом, который он мог лишь направить в ту или иную сторону. След на поверхности воды был едва заметен, она раскрывалась и тут же смыкалась вновь, казалась более плотной от близости дна и отсутствия отблесков, колыхала струны плавучих водорослей. Он снова путешествовал, но вне всякой памяти, даже вне своего существования, и при каждом крутом повороте, слыша звучный удар о корпус лодки, видя поднятую им волну, испытывал ощущение, будто прыгает через собственный след.
К ним вернулся смех, новорожденная радость, словно они только что встретились на причале и, украв привязанную там лодку, мчатся вперед, не зная, хватит ли им бензина, чтобы вернуться, когда стемнеет. Возможно, кроме этой силы, которая несла их на своих крыльях, дарила им чувство полета над водой, ничего в них не имело значения. Возможно, она была сейчас для него только профилем на ветру, а он для нее — достаточно опытным кормчим, который не позволит опрокинуться чересчур быстрой лодке. Исчезло пресловутое зеркало, в котором они узнали отражения друг друга, и к ним вернулись прежние жесты, непринужденные движения, сблизив их как никогда прежде. Возможно, им никогда больше не придется разделять ничего, кроме удовольствия, возбуждения от этих странных лодочных гонок; но эта скорость, это ровное движение наделяли их реальностью друг для друга в мире, лишенном границ.
Нам все-таки удалось причалить лодку в своего рода заливчике и сойти на песчаный и илистый берег, цепляясь за траву. Узкая полоска земли, чуть выступающая над водой. Мы оба не знали, где мы, сможем ли мы отыскать потом канал, не сломается ли лодка на обратном пути. Трудно было себе представить более заброшенное место, невероятно негостеприимный уголок. Однако в камышах обнаружилось подобие тропинки. И поскольку она предназначалась только для нас, нам показалось необходимым пойти по ней. День шел на убыль. Наверное, лучше было не припоздняться. Но как чудесно после отважной гонки на лодке оказаться на едва реальной, только-только возникшей суше, словно мы шли по водам. Кстати, вокруг, покуда хватало глаз, были только небо и вода. Я обнял Сандру за плечи, но открытая нами тропинка в лагуне вдруг стала такой узкой, что мы уже не могли идти рядом. Я спросил ее, хочет ли она идти дальше; я видел, что это дается ей с трудом; она сказала, что подождет меня здесь, но хочет знать, докуда так можно дойти и чем заканчивается этот призрачный клочок земли.
Я пошел дальше, и мысль о том, что у нее вызрел какой-нибудь коварный план, чтобы избавиться от меня, — уехать на лодке, бросить меня здесь, в таком месте, где меня не найдут еще несколько недель, а то и не раньше следующей весны, — такая мысль даже не пришла мне в голову. Может быть, она всегда была моей судьбой, а я только сейчас начинал об этом догадываться.
Мне часто случалось вот так продолжать свой путь, не для того чтобы куда-то прийти, а просто «чтобы увидеть, куда ведет эта дорога», тогда как, по всей видимости, она могла привести только к другой дороге, к развилке, к какому-то месту, от которого отходят другие тропы. Было ли ребячеством со стороны Сандры отправить меня туда, или же она хотела дать мне понять, что дорога заканчивается там, где останавливается путник, что все начинается в нас и в нас же заканчивается.
Но я не жалею, что дошел до самого конца. Водная тропинка была такой узкой, что я не мог отступить на шаг вправо или на шаг влево; ее запросто могло бы накрыть большой волной, пробежавшей по лагуне.
Сапоги глубоко увязали в пропитанной влагой земле, но я заметил, что следы исчезали почти сразу. В центр ямки затекала вода, словно ее закачивали сквозь края, еще сохранявшие форму ступни, потом они понемногу оседали, и оставалась только маленькая круглая лужица, на поверхность которой поднимался и лопался воздушный пузырь.
Итак, я дошел до самого конца, но там были только камыши, торчащие из ила. Только я мог в этом удостовериться. Я шел дольше, чем предполагал. Темнело. Я вернулся обратно. Дорога назад показалась мне еще более долгой. Я удивился, не увидев Сандры. И наверное, так бы и прошел мимо нее, не заметив, если бы она не направила на себя луч карманного фонарика, осветив нижнюю часть лица. Я тотчас ее узнал: уже давно я носил в себе этот образ.
Во всяком случае, мое решение было принято. Я вышел из лабиринта.
Я мог бы подождать рассвета, подождать, пока она проснется, но зачем?.. Я должен был сделать этот жест, и он будет стоить мне меньше, чем что бы то ни было. Как в любви, жесты яснее слов. Мы не разговаривали, но молчание скрепило наш договор. Я сохраню в памяти эту картину: наши руки, протянутые к огню, и наши тени у нас за спиной, переплетенные в узоре, намекавшем на то, чего не было. Это тепло наполняло нас, и мы были рады, что, не утонув в болоте, не растратив бензин и не запутавшись в водорослях, отыскали дорогу к причалу, высвеченную сигнальными огнями. Возможно, мы выпили больше, чем следовало, как это уже случилось со мной один раз в жизни, но на сей раз вместе, потому что нам было холодно и мы были счастливы снова оказаться в этих стенах, где сухо и где мы не чувствовали себя пленниками.
Я не забуду это живое тепло и радостное потрескивание огня. Пепел, вы вынудили меня возродиться, устоять перед нечистым соблазном нетленности. Я вынул рукопись из котомки, держу ее в руках и благодарю судьбу за шанс, который она мне дала. Мы живем в мире, где некоторые вещи должны быть сделаны, сказаны, выражены, обнаружены кем-то — необязательно самыми способными, наиболее достойными, — и они не избегнут участи стать безвестными творцами того, что без них не смогло бы существовать. Но кто может твердо знать, что говорит от своего имени? Кто может усомниться, что его поступки, его слова были ему продиктованы, а он сам лишь использовал подвернувшийся случай?
Я-то прекрасно знаю, каков был этот случай, и что я не был для этого избран. Я говорю это себе сейчас, раскладывая листки на столике, где Сандра найдет их завтра утром, собираясь в Фонд, я говорю себе, что нет другого оправдания потребности творить, кроме придания тому, что есть, некой формы неизвестной красоты, которая вскоре станет неотделимой от всего творения в целом, как шум ветра в деревьях или плеск волн о дикий берег.
Каждому своя вера, и моя такова: бытие недоступно через слова. Я не стану превращать в низкую материю то, что принадлежит духу. Если приключение продолжится где-то еще, никто не лишит меня той заслуги, что я выносил эти слова, передал это послание, даже если слава за это перейдет к другому.
Именно этому другому я и обязан тем, что могу дарить принадлежащее мне лишь отчасти. Неужели я стану ввязываться в нелепый спор? Я не отрекаюсь от себя, лишь возвращаюсь к тому, что мне свойственно. Я не отказываюсь и от этого произведения — о котором скоро забудут, — но я хочу, чтобы оно, если это возможно, стало вместилищем истины, а не ядром спора, который никогда не завершится, лишним предлогом для гротесковых диспутов. Итак, все, чем я обязан лишь этому таинственному дару, бесконечной игре возможностей и шансов, сопровождавших меня на пути, сохранит во мне свою вещую сущность, свежесть юности, ни разу не выданной, ни разу не преданной истины из соблазна придать себе больший вес, увидеть свое имя напечатанным жирным шрифтом, говорить для других, тогда как нужно лишь напрячь слух и слушать.
А теперь мне больше нечего здесь делать. Настал черед Сандры не проснуться, не услышать моего ухода. А рукопись оставляю я сам. Лампа освещает одеяло и выделяет заглавие: «Незапамятное», — заглавие, которое как нельзя лучше подходит к описанным мною обстоятельствам. Они, наверное, его
