мягкого снега, скатал тугой жёсткий шарик и бросил его в ствол старого развесистого тополя. Снежок с хрустом разбился, с ветвей посыпались пышные белые хлопья. Впереди шла высокая тощая старуха. Она обернулась и сказала хрипло:
— Ты что, со вчера не проспался? Ишь, бездельник, шутки придумал!
Стас быстро ответил:
— Миль пардон, мадам!
Старуха погрозила прямым пальцем, похожим на обгорелый сучок:
— То-то!
Тихонов знал эту старуху. Летом она прогуливала на верёвочке по Страстному бульвару огромного рыжего петуха по имени Пьер. Обычно старуха громко беседовала с этим дурацким Пьером по-французски. Поэтому, чтобы не связываться сейчас с ней, Стас сразу выложил все свои познания во французском. Помогло. Стас подумал, что каждому человеку, видимо, отпущен какой-то лимит любви и он должен непрерывно расходовать его, чтобы не разрушить баланс своей жизни. Очень это обидно: людям нужно ещё так много доброты и любви, а кто-то любит бессмысленного рыжего петуха…
Около стеклянного навеса кинотеатра «Россия» толпились первые зрители. В витрине «Известий» вывешивали фотомонтаж «Вчера и завтра Якутии», школьники положили на снег у памятника Пушкину цветы. Тихонов сел в троллейбус. На Кропоткинской сиреневым облаком поднимался над бассейном пар, мятыми светлыми кругами ещё горели над водой прожекторы. По Метростроевской, с лязгом размахивая кривыми железными руками, ползли снегоуборочные машины, и шофёры самосвалов, глядя, как проседают под грудами снега кузова, кричали:
— Ха-а-рош!
Москва жила своей жизнью.
Тихонов поднимался по лестнице медленно, останавливался на площадках, прислонившись к дверям, думал. Больше всего его страшила минута, когда он позвонит и из-за двери спросят: «Кто там?» Кто там? Десятки раз раньше звонил, спрашивали, и он отвечал: «Откройте. Из уголовного розыска». Иногда в ответ можно было получить через дверь пулю или плотный заряд дроби. Так убили Толю Панкратова. Молодой был совсем, забыл, что отвечать надо, стоя сбоку от двери. Мерзкий холодок под ложечкой в таких случаях не проходит никогда. Но и к этому привыкаешь. Нельзя только привыкнуть к необходимости сказать кому-то, ещё неизвестному, за дверью: «Ваша дочь сегодня убита…»
Ну, Стас, так кто там? А?
Капитан милиции Тихонов, двадцати восьми лет, холостой, последний год в комсомоле, по мнению начальства, способный работник, по собственному убеждению — человек, ещё не нашедший своего призвания и не решивший начать новую жизнь.
Самое глупое, до чего может додуматься человек, — это решить начать новую жизнь. Стас знает это точно. Волевые люди, принявшие такое решение, мучаются долго, пока не выработают какие-то эрзацы, хотя бы внешне не похожие на прошлое. И продолжают спокойно и весело жить по-старому. А вот с неволевыми людьми — просто беда. Стас — человек безвольный. Часто он просыпается с твёрдым решением начать новую жизнь, обдумывает все её аспекты в троллейбусе, по дороге на работу. Вместо обычной шутки Стас сухо козыряет постовому в воротах и не бежит по лестнице на четвёртый этаж, а дожидается лифта. Открывает вечно барахлящий замок в своём кабинете, садится за стол и обдумывает рапорт начальству об увольнении из милиции. Потом прикидывает, кем он сможет работать на гражданке. Лёшка Пинчук, бывший следователь первого отдела, стал корреспондентом «Московской правды», Тихонравов — заместителем директора самолётостроительного завода. По общим вопросам, конечно. А Иван Петренко пошёл администратором в цирк. Правда, Петренко не сам ушёл, а выгнали его из милиции…
Потом раздумья Стаса обрывает телефонный звонок, и тягучий голос Шарапова гудит мембраной в трубке:
— На проспекте Мира вооружённое ограбление сберкассы. Инкассатор ранил одного из бандитов. Ты — старший группы. Савоненко, Ластиков и Дрыга с тобой. Давай в темпе.
Тихонов почти автоматически вскакивает, передёргивает затвор своего «макарова», засовывает его на ходу в задний карман брюк и бежит вниз к оперативной матине. И ныряет с головой в колготу розыска, преследования, звонков, обысков, опознаний. А вечером, поднимаясь в лифте к себе домой, он прислоняется к красной исцарапанной стенке, потому что ноги дрожат от усталости и уходящего напряжения, и думает, что Дрыгу надо завтра послать домой к вернувшемуся из тюрьмы Колюне- Иконостасу; а Лепилина-эксперта надо заставить сделать новые снимки в косопадающем освещении: на сейфе были следы; и поехать со следователем к прокурору — получить санкцию на обыск у Галки- Миллионерши, а фарцовщика Берём-Едем надо взять прямо утречком… Знаем, куда золотые диски поплыли! И ещё надо, надо, надо…
Стас падает в постель и засыпает мгновенно, не успев подумать, что так и не начал сегодня новую жизнь и прошедший день был похож на десятки других. Об этом он вспомнит только утром. Но завтра об этом будет некогда думать. Завтра дело будет в разгаре. О новой жизни придётся подумать, когда дело закончится и наступит пауза. Но тогда позвонит Шарапов, как позвонил вчера:
— Стас, женщину убили во Владыкине…
Тихонов поднялся до четвёртого этажа, остановился, вынул из кармана записочку: «5 этаж, квартира 12». Всё, надо идти. Он повернул на последний марш и увидел, что дверь в квартиру отворена. Стас вошёл в прихожую. Здесь стояли тихие, заплаканные люди. Значит, опоздал. И впервые Тихонову стало легче от того, что кто-то его опередил. Полный мужчина негромко говорил по телефону, иногда голос его срывался на визг:
— Это же не люди, а бюрократы, я вам говорю! Это же что-то невозможное! Я же сказал, чтобы автобус послали в морг!
Он с маху брякнул трубку на рычаг и повернулся к Тихонову.
— Здравствуйте. Арон Скорый, заведующий редакцией. Иначе говоря, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Ах, какое горе! Кто бы мог подумать! Вы, если не ошибаюсь, Константин Михайлович?
— Нет. Я, наоборот, Станислав Павлович. Но это не имеет значения.
— Видит бог, что да, не имеет. Перед горем все равны. Да-да-да.
«Вот привязался Скорый-Почтовый-Пассажирский, — с досадой подумал Стас. — А кто же это Константин Михайлович? Она вроде незамужняя…»
— Простите. — Он отодвинул расстроенного толстяка и вошёл в комнату.
Седая женщина, повязанная чёрной косынкой, сидела в углу на диване. Взгляд совершенно остекленел. Она не плакала, а только тихонечко раскачивалась и повторяла беспрерывно:
— Донюшка, моя донюшка, за что же ты меня так? Таточка моя нежная, за что же ты? Что мне жить без тебя? Донюшка моя, донюшка…
Около неё, обняв за плечи, сидела девушка с опухшими красными глазами и говорила:
— Ну, мамочка, дорогая, перестань! Перестань, мамочка…
Женщина всё время раскачивалась.
— Донюшка моя светлая, солнышко моё, Таточка, убили меня вместе с тобой, Таточка…
Стас осторожно прошёл к окну. Вдруг женщина подняла голову и увидела Тихонова:
— Вы с работы Таточкиной?
Стас немного растерялся, неожиданно остро почувствовал свою неуместность здесь и сказал угрюмо:
— Я из милиции.
Женщина смотрела на него долго, внимательно, и Стасу стало нестерпимо страшно — такое чудовищное страдание было в этих набрякших выцветших глазах.
— Подойди, сынок, — сказала женщина вдруг охрипшим голосом. Стас подошёл. — Наклонись. — Стас нагнулся, она провела ледяной ладонью по его лбу, и он сразу вспомнил, как ночью прикоснулся рукой к уже окоченевшему лицу Татьяны.
— Дочку мою, Таточку, убили, — сказала женщина тихо. И тут что-то хрустнуло в ней, и она в голос,
