непосредственно божествам. Также и погребальные тексты древней Книги мертвых сопровождались начертаниями, вырезанными на отдельных плитах, которые были расположены под изображением того бога, который претендовал на их авторство.[7]
Следует упомянуть также египетскую сказку заклинаний, повествующую о попытке Сетне Хаемуаса, четвертого сына Рамсеса II, овладеть магической книгой, которая, согласно верованиям, была написана богом Тотом. Хотя Сетне это не удается, в целом сказка является достаточным свидетельством в пользу того, что вышеупомянутая книга считалась книгой от бога, открывающей тайну жизни, в которую были посвящены только боги.[8]
Месопотамские рукописи по большей части свидетельствуют о том же. Одно из древних посланий гласит, что бог Ашшур передал свои слова во сне Сеннахириму, а о «пророчестве Нинлиль» утверждается, что оно является истинным словом (богини) Нинлиль к царю. В другом письме провидец передает слова богини Иштар, услышанные им в ночном видении, очень похожем на вышеупомянутое видение Кабти– илани–Мардука, который также получил свое откровение в ночное время и записал его на табличке.[9]
(2) Особенности записи и перезаписи религиозных и светских документов, особенно в Месопотамии, свидетельствуют об еще одном существенном элементе канона — скрупулезности переписчиков. В своей книге «Древняя Месопотамия» А. Лео Оппенхейм приводит следующий комментарий: «Умение точно копировать исходные тексты, из которых составлялась традиция, считалось неотъемлемой частью профессиональной подготовки переписчиков».[10] Оппенхейм также утверждает, что непрерывность религиозной традиции обеспечивалась не усилиями священства, а исключительно верностью переписчиков, воспроизводивших тексты с точностью и доскональностью. Такое «замораживание» священной традиции, как утверждает Оппенхейм, — практика, которая, с его точки зрения, ведет свою историю с третьей четверти второго тысячелетия до нашей эры, — имело своей целью «поставить предел гипертрофированному росту письменного предания под влиянием внутренних факторов и, в частности, не позволить богословам «перекраивать» священную историю посредством исследований и приукрашиваний, которые в конечном итоге вели к ее уничтожению».[11] Иными словами, скрупулезное и тщательное переписывание религиозных текстов было способом консервирования религиозной традиции. К этой школе переписчиков, несомненно, относился и автор поэмы Эрры, ибо он сказал, что «не прибавил к ней ни единого слова, и не пропустил ни единой строки из того, что было открыто ему богом». В списках ритуалов, сделанных не ранее периода Селевкидов, содержатся колофоны, гласящие: «Переписано с древних табличек, проверено и перепроверено».[12] Эта традиция, вне всякого сомнения, существовала еще с незапамятных времен. Что касается египетской литературы, то и в ней мы находим достаточно свидетельств о скрупулезности переписчиков. В известном египетском тексте «Сказка о двух братьях» к Тоту обращаются с молитвой о том, чтобы он сам стал покровителем этой работы, дабы никто не осмелился изменить ее текст под страхом навлечения на себя божественного гнева. Список фрагмента из Книги мертвых, «Погребальный папирус Иуйя», датируемый временем правления XVIII династии (1575–1308 гг. до н. э.), в самом конце гласит: «Это конец (книги); от начала до конца она в том виде, в каком была написана; каждая ее часть была извлечена, проверена, изучена и взвешена». Как говорил Е. Нэвилл (Е. Naville) в своем комментарии: «По всей видимости, автор списка хотел уверить нас в том, что текст полностью соответствует подлиннику».[13] Цитата подобного рода указывает на то, что практика тщательнейшего воспроизведения оригинала высоко ценилась переписчиками.
(3) Далее, религиозные тексты мотивировали своих читателей к послушанию, обещая благословение тем, кто хранит им верность, и проклятие тем, кто осмелится выказать непочтительность к записанному слову. В вышеупомянутой поэме Эрры есть следующие строки: «Книжник, сохранивший в памяти эти слова, избежит вражеской страны и будет почитаем в своей собственной». В псалме, посвященному Шамашу, аккадскому богу солнца, человеку, заучившему этот псалом наизусть и поющему его, обещается великая честь, тогда как на голову оскверняющего псалом придет проклятие.[14] В египетской «Сказке о двух братьях» говорится, что проклятие ждет всякого, кто осмелится «осквернить сию книгу». Подобные благословения и проклятия свидетельствуют о том, что от простого человека ожидалось неукоснительное соблюдение всех заповедей священных писаний. Древние верили, что эти тексты писались богами.[15]
(4) На то, что эти писания признавались священными и делались предметами культа, указывает место их сбережения. Свидетельств о том, что тексты религиозного содержания хранились в святилищах, существует великое множество. Поэму Эрры надлежало поместить в святилище, потому что ее авторство приписывалось самому богу. В «Плане шествия со статуей бога Ану в Уруке» ясно сообщается, что сей документ был помещен в храме Реша, а пергамент «Победа Тутмоса», содержащий поэму в честь бога Амона–Ре из десяти стихов, был найден в храме Карнака.[16] Думаю, что приводить дальнейшие свидетельства нет необходимости; ясно, что вышеупомянутый обычай был распространен практически повсеместно. Писания хранились в святилищах или где–то поблизости по той причине, что их считали словами богов, то есть особым откровением. В храмах к ним были приставлены жрецы и книжники.[17]
Таким образом, читатель может сам убедиться в том, что четыре элемента древневосточных канонов в полной мере присущи и ветхозаветному канону. В текстах Ветхого Завета содержится достаточно указаний на каждый из этих элементов. Датировка, география и жанр вышеупомянутых источников являются достаточным подтверждением того, что понятие канона было широко распространено в древнем мире и что его основные компоненты существовали как в библейские, так и в добиблейские времена. Понятие канона, таким образом, не было чем–то неопределенным и изолированным.
Следует также сказать, что список соответствий между каноном Ветхого Завета и прочими канонами древнего мира этим не исчерпывается. Можно добавить, что древние изображали своих богов светящимися, и верили, что эта сияющая слава передается их почитателям.[18] В Ветхом Завете, как вы помните, тоже повествуется о том, что слава Господня, осиявшая Моисея, оставалась на его лице еще долгое время после того, как он получил от Бога скрижали с Десятью Заповедями. Израиль, вне всякого сомнения, понимал значение этого события. Способы передачи откровений, сны и видения, посредники откровений, пророки и священники, проявления откровений, исступления и чудеса — все это было неотъемлемой частью древнего мира и не являлось исключительной характеристикой Ветхого Завета. Служение Ветхого Завета сложилось и осуществлялось именно в этом контексте. Совершенно очевидно, что мир, в котором сформировался Ветхий Завет, оставил нам достаточно намеков на то, что традиционный взгляд на понятие канона не был чужд древней цивилизации и что понятие канона в таком виде, как мы воспринимаем его сегодня, вполне могло повлиять и повлияло на формирование Ветхого Завета с самого момента его зачатия.[19]
Глава 1. Ветхозаветные обоснования каноничности
Как уже отмечалось во введении, полагать, что теория каноничности была совершенно чужда авторам ветхозаветных писаний, совсем не обязательно. Понятие канона существовало издревле и было широко распространено в древнем мире. Многие народы, жившие во времена Ветхого Завета, имели похожие представления о своде священной литературы. Следует, однако, отметить, что канон Ветхого Завета содержит в себе ряд черт, возвышающих его над вышеупомянутыми писаниями других народов, в которых присутствуют притязания на каноничность.
Одна из уникальных черт Ветхого Завета показана в ветхозаветном повествовании о богоявлении на горе Хорив. Это — отправная точка наших рассуждений. Весьма удивительно то, что Дэвид Мид (David Meade) начинает свое исследование ветхозаветного канона с анализа пророков. Он намеренно отказывается от изучения традиции, изложенной в Пятикнижии, не желая делать ее отправной точкой своих рассуждений на том основании, что она «слишком сложна в своем отношении к исторической личности Моисея и не позволяет обнаружить принципиальной взаимосвязи между авторством и
