оказавшийся, действительно, ее мужем, умер после операции.
Оперировавший его главврач, с которым Андреев встретился вскоре после того, как получил это печальное известие, лишь с сожалением развел руками:
— Ничего не поделаешь, Валерий Павлович! Это, наверное, тот случай, когда говорят: и медицина бессильна. Вдавленный перелом височной кости… Шутка ли? А она… она была обречена с самого начала. Словом, эксперты все скажут… Да, чуть не забыл! При водителе обнаружились документы. Паспорт, военный билет и прочее. Фамилия водителя — Крапивин. Крапивин Виктор Васильевич. Речник. Помощник капитана. Женат на Колесовой Ольге Ивановне. Ребенок, у них. Кстати, он здесь, у нас.
— С ним случилось что-нибудь?
— Нет, с ним все в порядке. Правда, напуган здорово, но ничего, это пройдет. Если желаете, то можете взглянуть на него. Заодно и документы заберете…
Чудом уцелевший ребенок оказался прелестным годовалым мальчишкой с маленьким, почти крошечным ротиком, большими серыми глазами и темными, мягкими, как лен, вьющимися волосами. Он лежал на кроватке тихо, без единого звука и шороха, положив поверх одеяла пухлые ручонки и уставившись неподвижным взглядом в потолок, на котором светились два солнечных зайчика. Малыш словно размышлял о чем-то, не удосужив вошедших даже случайным взглядом.
Тут же на кроватке лежал смешной пластмассовый медвежонок — судя по всему, подарок какой-то заботливой медсестры. Игрушка тоже не привлекала малыша.
Главврач с улыбкой кивнул следователю и сказал, наклонившись к кроватке:
— Ничего, поправится скоро наш Сережа. Таким еще добрым молодцем станет! — И, выпрямившись, добавил уже тихо, так, что было слышно только следователю: — Покушал немножко полчаса назад и два раза произнес «мама»…
Они отошли в сторону.
— Крапивин, Колесова… — задумчиво проговорил следователь. — Интересно, есть ли у них родственники?
— Кто знает, — вздохнул главврач. — Тут уже вам, собратьям Шерлока Холмса, придется поработать… Водитель, когда его привезли в больницу, был еще в сознании. Пытался что-то говорить о происшедшей аварии. Сам, мол, виноват, не рассчитал и так далее. А потом, когда ему стало совсем плохо, сказал: «Передайте Маше: пусть простит…» Вот и все.
— Маша… — пожал плечами следователь.
Через два дня Андрееву удалось узнать, что Маша — это Мария Степановна Крапивина, бывшая жена Виктора Крапивина, работавшая экономистом в одном из пригородных совхозов, а еще через день в кабинете у следователя уже сидела лет тридцати, миловидная, одетая скромно женщина, и, глотая слезы, рассказывала:
— С Виктором мы познакомились еще когда оба учились в техникумах: он — в речном, а я — в учетно-кредитном. Красивый он был, знаете ли, смуглый весь, кучерявый, точно цыган. Только глаза серые, большущие. Ребята его так и называли — «цыган». И горячий был, как цыган, и ревнивый, но добрый, никогда не обижал зря. Как кончили учиться, так и поженились. Виктор тогда плавал на буксире, а я инспектором работала в Госбанке. Хорошо мы жили, мирно, спокойно, квартиру получили вскоре. А потом я дочку ему принесла, а попозже и сынишку. Я сама-то родом из совхоза, из села, недалеко тут. Мать у меня там жила. Мы в то время часто к ней наведывались с Виктором. Он на эти случаи даже мотоцикл приобрел с коляской. Места там у нас красивые. Лес, речушка, луга раздольные. Для отдыха не отыскать лучше…
Слушая незамысловатый рассказ этой обаятельной женщины, Андреев воочию представил и лес, утопающий в голубоватой утренней дымке, и речушку, тихо несущую свои воды в зарослях дикой смородины, и луг, необъятный, ровный, светящийся ярко-желтым покрывалом одуванчиков, распустившихся в первых лучах солнца. Сам он тоже родился и вырос в деревне, любил свой край и сейчас, внимая словам рассказчицы, звучавшим так просто, по-деревенски, подумал с какой-то гордостью: «Посмотри-ка, столько лет прожила в городе, а деревенская кровинушка, видать, еще не застыла…»
— Все хорошо было, что и говорить, — рассказывала она, тихо плача, — пока не случилось это недоразумение…
Она сделала небольшую паузу, о чем-то про себя подумала, улыбнулась горько, сквозь слезы, и продолжала с той же прямотой и простодушием:
— Вы, мужчины, не всегда умеете, точнее, не стараетесь понять женщину. Вы любите нас, милуете, иногда дарите нам дорогие подарки, а вот желаний наших самых простых, ну, человеческих, что ли, не понимаете или просто не хотите понимать. А ведь если женщина любит по-настоящему, то эти ее маленькие желания, глупости, вернее, которые она иногда позволяет себе, не подорвут ее любви, верности близкому человеку. Словом… Ну, так, словом, все вышло. Виктор уходил в плавание, а я поехала в совхоз, к матери в гости. С подружками встретилась. У одной из них как раз именины были, мы и собрались у ней. Там и школьные друзья наши были, мальчишки, а среди них — Павлик, одноклассник мой бывший, инженер, тоже приехавший в гости к своей матери. Он еще в школе мне проходу не давал, все в любви объяснялся… Ну посидели мы, повеселились чуток, а потом вышли с Павликом на луг, прогуляться. Ночь лунная, воспоминания о детстве, об учителях, о товарищах своих… Я тогда и слушала, и сама говорила. Не удивилась, когда мы с ним рядышком луг обошли, когда, устав, присели возле стога, когда он накинул мне на плечи пиджак свой, чтобы не замерзла. Потому, наверное, не удивилась, что сердце мое принадлежало Виктору, знало только его, и я бы никакой вольности и ни за что не позволила в ту минуту ни себе, ни Павлику… Что и как произошло, я и сама вначале не могла взять в толк: подъехал к стогу мотоцикл, слез с него человек, посмотрел в нашу сторону, выругался и, тут же вскочив обратно на мотоцикл, уехал. Лишь минуту спустя мне стукнуло: боже мой, так ведь это же был Виктор!.. Как меня тогда кольнуло, как обожгло, знали бы вы! Километра два я бежала вслед, истошно кричала, потом вернулась в деревню, заскочила к подружкам, стала расспрашивать их. Сама вся в слезах, лица на мне нет. Оказалось, верно, приезжал Виктор, искал меня. Подруги сказали, что я пошла на луг прогуляться. Там он и нашел…
Рассказывая, она все время смотрела в глаза следователю, будто не сама исповедовалась перед ним, а он перед нею, а она лишь слушала с затаенным дыханием и мысленно проверяла правдивость его слов, убеждаясь: каждое произнесенное слово, каждая фраза идут из самого сердца.
— Сколько я тогда пережила, исходила, знали бы вы! Буксир его и провожала и встречала на причале, и около трапа поджидала «цыгана» моего. Все напрасно! Он просто избегал меня, не хотел встречаться. Больше времени проводил в плавании, а потом и вовсе уехал в Сибирь, на Енисей. Письма не писал, а деньги детям, высылал всегда исправно, не скупился. Так и прошло время… Когда умерла мать, я переехала в совхоз, работу там себе подыскала, прижилась, кажется, совсем. Слышала потом, что вернулся Виктор в город, женился. Сынишка будто у них есть.
Она вздохнула и замолчала. Следователь тоже молчал, стараясь осмыслить услышанное. Нет, рассказ женщины не потряс его, не ошеломил. Приходилось слышать и не такое… Но вот последние слова… почему-то запали… Что таилось в них? Что она хотела сказать этой, на первый взгляд, обычной и прозаичной фразой?
И следователь, ничем не выдавая своего любопытства, проговорил спокойно и сдержанно:
— Да, у них остался сын…
И тут по лицу женщины, чистому и благородному, разлилась розовая краска — краска стыда, ревности и живого внутреннего беспокойства. Однако, не позволив себе ничего большего, она спросила тоже спокойно, даже чуть холодно:
— Где он сейчас? Он невредим?
— Пока в больнице, — отвечал следователь. — Но ничего страшного с ним не произошло.
Она опять впала в молчание, как-то взволнованно дыша и не решаясь, видимо, сказать того, что было для нее сейчас главным. Но после короткого раздумья решилась и, беспокойно сжимая пальцы, произнесла отрывисто:
— Я хотела бы посмотреть на него… Помогите мне, пожалуйста. Очень вас прошу…
Малыш, как и прежде, лежал в своей кроватке, обняв пластмассового медвежонка. Увидев вошедших, он не остался, как в первый раз, равнодушным, а поднялся на ноги и, схватившись ручонками за бортик кроватки, уставился на них любопытным, полным дружелюбия взглядом. Казалось, в его серых глазах
