раньше, до того, как ты меня укусила. Надин, кажется, я снова стал прежний.
Надин ошарашено покрутила головой.
— А я думала, это все легенды, — пробормотала она после минутной паузы.
— Какие легенды?
— Другого объяснения у меня нет. — Надин развела руками. — Носферату не может любить. Любовь — удел людишек, им нечего терять, у них нет вечности. Любовь — это всегда жертва, а мы привыкли принимать жертвы, но не приносить. Помнишь наш ужин при свечах, когда я привела эту… Танечку… или Тонечку?.. Я говорила тебе, что вампир, познавший чистую любовь, изгоняется из клана и становится обычным, становится человеком, Анри.
— Помню. Я думал, ты просто пересказала мне вампирскую байку.
— Выходит, что нет. Мы помолчали.
— Это действительно старая история, — задумчиво сказала Надин. — Я думала, теперь так уже не бывает. Я не знала ни одного из наших, с кем бы это произошло. Я даже не слышала имени Носферату, познавшего чистую любовь… до сегодняшнего дня не слышала. Знаешь, Анри, за последние сто лет нас стало ощутимо больше, и не только потому, что люди забыли про серебряные пули. Увеличился процент восприимчивых. Раньше выживал один из двадцати, а то и тридцати тысяч укушенных, теперь вампиром становится каждый тысячный. Не могу сказать, хорошо это или плохо, но если ночные охотники сделаются нормой, то под Луной очень скоро станет тесно, и, может, оно совсем неплохо, что возможна ремиссия. Я не хочу воевать за еду. — Она засмеялась. — А ты с самого начала был странноватый. Но ты мне нравился.
Надин поднялась на ноги и бездумно отряхнула джинсы.
— Что же со мной теперь? — спросил я, продолжая улыбаться. Мне было хорошо. Так хорошо мне не было, наверное, ни разу в жизни. Абсолютное, всепоглощающее счастье свободы.
— Не знаю. — Надин пожала плечами. — Отныне ты по всем документам, да и по сути своей, рядовой псих. Когда лобастые потеряют к тебе интерес, они для проформы года три подержат тебя на таблетках и, глядишь, выпустят под надзор. А может, тебя определят в тюрягу, тогда лет через двадцать сможешь подать прошение о помиловании. Теперь ты человек, Анри, живи надеждами.
— Надежды — это замечательно. — Я никак не мог согнать с лица счастливую улыбку.
— Блажен, кто верует. — Надин криво усмехнулась. — Прощай, Анри. Смотри, не попадайся мне ночью. Сожми кулак.
Я повиновался.
— Маленький подарок, — сказала моя бывшая наставница, — на память. Поступи с ним, как знаешь. — Она повернулась ко мне спиной и рассыпалась клочьями серого тумана.
Некоторое время я смотрел туда, где она только что стояла, и бессмысленно повторял про себя: «Невидима, но несвободна». Потом я разжал кулак. На ладони лежал последний подарок Надин — половинка лезвия от безопасной бритвы. Я пощупал его пальцем и расхохотался. Поступи с ним, как знаешь! Ну, уж дудки! Теперь-то у меня есть выбор; он небогат, но это мой выбор. И я намерен выбирать. Кто знает страшный смысл слова «предопределенность», тот поймет мою радость. А лезвие пусть пока полежит здесь. Я раскрыл томик Гумилева, вложил бритвочку между страницами и сунул книгу под подушку, потом посмотрел на потолок и опять засмеялся: Машутка забыла погасить лампы. Что ж, спать со светом даже забавно.
