насладились слогом, отличающим все мои творения.
Сказано – сделано. Поэт взял в руки кипу старых счетов, исписанных с оборотной стороны, – по объему она скорее напоминала судебное дело о спорном наследстве, нежели комедию, – и, возведя очи горе, поглаживая усы, прочитал название, которое звучало так:
«Троянская трагедия, коварство Синона, греческий конь, любовники-прелюбодеи и бесноватые короли».
Затем поэт промолвил:
– Вначале хор молчит, и на сцене показывается Палладион,[51] внутри которого сидят четыре тысячи греков, не меньше, вооруженных до зубов.
– Как же так? – возразил один военный кабальеро из числа тех, что прибежали голышом, будто собирались пуститься вплавь по этой необъятной комедии. – Ведь подобная махина не уместится ни на одной сцене, ни в одном колизее Испании, ни в Буэн-Ретиро,[52] затмившем римские амфитеатры, и даже на арене для боя быков ее не поставишь.
– Невелика беда, – ответил поэт. – Чтобы поместить это изумительное сооружение, никогда еще не виданное в наших театрах, придется всего лишь снести ограду театра и две соседние улицы. Но ведь не каждый день создаются подобные комедии, и сбор будет такой, что с лихвой окупит эти убытки. Слушайте внимательно, заклинаю вас, действие уже начинается. На подмостки под громкие звуки флейт и грохот барабанов выезжают троянский король Приам и принц Парис, между ними на иноходце красуется Елена, причем король едет по правую руку от нее (я всегда соблюдаю должное почтение к коронованным персонам!), а за ними в чинном порядке едут на вороных иноходцах одиннадцать тысяч дуэний.
– Этот выход, пожалуй, еще труднее осуществить, чем первый, – сказал один из слушателей. – Разве мыслимо найти сразу такую ораву дуэний?
– Недостающих можно слепить из глины, – сказал поэт. – А собирать дуэний, конечно, придется со всех концов страны. Но ведь так и заведено в столице, а к тому же – какая сеньора откажется ссудить своих дуэний для столь великого дела, чтобы хоть на время, пока продлится представление – а продлится оно самое малое месяцев семь-восемь, – избавиться от этих докучливых пиявок?
Присутствующие так и покатились со смеху, услышав бредни злосчастного поэта, и целых полчаса не могли отдышаться. А поэт продолжал:
– Нечего вам смеяться! Ежели господь подкрепит меня небесными рифмами, я весь мир наводню своими комедиями, и Лопе де Вега, это испанское чудо природы, этот новый Тостадо[53] в поэзии, будет супротив меня что грудной младенец. Потом я удалюсь от света, дабы сочинить героическую поэму для потомства, и мои дети или другие наследники смогут до конца дней кормиться этими стихами. А сейчас прошу ваши милости слушать дальше…
И, угрожая начать чтение комедии, он поднял правую руку, но все в один голос попросили отложить это до более удобного времени, а рассерженный хозяин, не слишком большой знаток поэтических тонкостей, еще раз напомнил поэту, чтобы он завтра же съехал.
Тогда кабальеро и солдаты, в рубашках и без оных, вступились за поэта и стали уговаривать хозяина, а дон Клеофас, заметив на полу среди прочих писаний потрепанное бурями «Поэтическое искусство» Ренхифо,[54] заставил поэта принести, положа руку на стихи, торжественную клятву, что он больше не будет сочинять трескучих пьес, а только комедии плаща и шпаги, и хозяин сменил гнев на милость. Все разошлись по своим комнатам, а поэт, не выпуская комедии из рук, повалился на постель как был, одетый и обутый, и заснул так крепко, что мог бы, чего доброго, перехрапеть Семерых Праведников[55] и проснуться в другом веке, когда наша монета уже не будет в ходу.
Скачок пятый
Прошло всего несколько часов, а временным обитателям гостиницы уже надо было снова подниматься и расплачиваться с ее постоянным обитателем, сиречь с хозяином. Потягиваясь и зевая с недосыпу, все стали собираться в путь; слуги седлали мулов, под звуки сегидилий и хакар надевали на них уздечки, угощали друг друга вином и шуточками, сдабривая их понюшками табаку. Лишь тогда дон Клеофас проснулся и стал одеваться, не без грусти вспоминая о своей даме, – порой холодность женщин только распаляет страсть. И не пробило еще семи часов, как в комнату, верный своему слову, вошел его приятель в турецком платье, в шароварах и тюрбане – несомненный признак того, что он прибыл из Турции, – и спросил:
– А что, долго продолжалось мое путешествие, сеньор лиценциат?
Тот с улыбкой отвечал:
– Путешествие вашей милости с неба в преисподнюю продолжалось и того меньше, хоть лиг[56] там побольше. А здорово вы тогда грохнулись со всеми этими князьями тьмы – так и не удалось вам вскарабкаться обратно на верхотуру!
– Эх, дон Клеофас, вот удружил! То-то говорят – друг дружке посадит блошку за ушко, – ответил Хромой. – Добро, добро!
– Знаешь, приятель, – сказал студент, – коль подвернется случай сострить, удержаться трудно. Я пошутил, ведь мы с тобой уже друзья. Но довольно об этом. Скажи-ка лучше, каково тебе гулялось по свету.
– Я обделал все свои дела и даже сверх того, – ответил новоиспеченный янычар. – И если б только захотел, этот славный народ избрал бы меня Великим Турком, а они, честью клянусь, верны своему слову, умеют говорить правду и хранить дружбу, не то что вы, христиане.
– Быстро же ты дал себя совратить! – сказал дон Клеофас. – Наверно, у тебя в крови хоть на четверть да есть примесь мужицкой крови.
– Быть этого не может, – отвечал Хромой. – Мы все происходим из самого благородного рода самой высокой Горы[57] на земле и на небесах, и каждый из нас, будь он холодным сапожником, все равно горец, а следовательно, идальго. Известно, многие идальго, подобно навозным жукам и мышам, зарождаются в грязи.[58]
– Знаю, знаю, что философию ты изучил основательней, чем мы в Алькала, – сказал дон Клеофас, – и имеешь звание магистра свободных искусств. Но не будем отклоняться в сторону, лучше расскажи мне еще о своем путешествии.
– Я нарядился в турецкое платье, – ответил Хромой, – ибо намерен опоганить одежды всех народов, подобно тому как один мой приятель, изрядный пачкун, ухитрился измарать одежду солдата, паломника и студента. Возвращался я через швейцарские кантоны, побывал в Вальтелине [59] и в Женеве, но в тех краях делать мне было нечего: тамошние жители – сами сущие дьяволы, и недаром их земля считается у нас в аду надежнейшей нашей вотчиной, разумеется, после обеих Индий. Посетил и Венецию, чтобы посмотреть на этот сказочный город, превратившийся из-за своего местоположения в некое судно из камня и извести: колыхаясь на волнах Средиземного моря, город все время поворачивается, куда ветер дует. На площади Святого Марка я этим утром беседовал со слугами «светлейших»[60] и, когда речь зашла о военных новостях, шепнул им, будто в Константинополе через верных людей стало известно, что в Испании идут неслыханные приготовления к войне, настоящие чудеса творятся; покойники, заслышав бой барабанов, встают из могил, дабы идти воевать, и многие уверяют, будто среди воскресших – сам славный герцог де Осуна.[61] Посеяв этот слух, я тотчас улизнул, чтобы заняться другими делами, и, покинув лоно Адриатики, проскочил Анконскую марку[62] и Романью, оставив Рим по левую руку: даже мы, бесы, чтим этот город – главу воинствующей церкви. Через Флоренцию я полетел в Милан, который, укрывшись за своими стенами, поплевывает на всю Европу. Видел и красавицу Геную, этот всемирный денежный мешок,[63] где всегда полно новостей. Затем пустился напрямик через пролив и, минуя Лион и Нарбонну заскочил в Винарос и Альфакес.[64] Заглянул в Валенсию, которая состязается с самой весной обилием сладостных ароматов, повидал Ламанчу, чья слава не померкнет вовеки, и, наконец, побывал в Мадриде. Там я узнал, что родственники твоей дамы сговорились тебя найти и убить за то, что ты ее обесславил. И хуже того, бес Подножка, наш соглядатай и управляющий соблазнами, проболтался, что меня разыскивает Стопламенный с приказом об аресте. Полагаю, нам надо не мешкая спасаться от этих двух напастей и убираться подальше. Махнем-ка в Андалусию, самый гостеприимный на земле край. Расходы
