ужина ушла к себе. Питер Морган и Джордж Кроун взяли напрокат лодку и отправились на морскую прогулку. Майкл Ричард и Чарльз Россетт идут к Анне-Марии Стреттер, а те двое присоединятся к ним, когда вернутся.
Среди пальм, в манговых деревьях, щебечут пленницы-птицы. Их так много, что ветви сгибаются под тяжестью, это уже не манго, а деревья, плодоносящие плотью и перьями.
В пальмовой роще гуляют пары. Они возникают под фонарями, скрываются и снова выходят на яркий свет. Женщины на ходу обмахиваются белыми бумажными веерами. Все говорят по-английски. По обе стороны дороги стоят освещенные павильоны, это тоже помещения отеля, объясняет Майкл Ричард. Пальмовая роща выходит к морю со стороны островов. На противоположной стороне, кажется, есть виллы, маленький курорт, не имеющий отношения к отелю.
Еще издалека они слышат ее. Она, наверно, играет здесь каждый вечер, как и в Калькутте. Чарльз Россетт сразу узнает пьесу Шуберта, которую просил ее сыграть Джордж Кроун. Он видит, словно при яркой вспышке: Анна-Мария Х…, семнадцати лет, высокая и тоненькая, в Венецианской консерватории, на выпускном конкурсе, играет Шуберта, ту самую пьесу, которую любит Джордж Кроун. Она — надежда западной музыки. Гром аплодисментов. Разряженная публика поздравляет любимое дитя Венеции. Индия, скажут потом, кто бы мог подумать о такой участи для нее?
— Еще не будучи знаком с Анной-Марией Стреттер, — говорит Майкл Ричард, — я услышал ее игру в Калькутте, вечером, на бульваре; меня это очень заинтриговало, я не знал, кто она, приехал в Калькутту как турист, помню, мне было очень тяжко… с первого дня я хотел уехать, но… она, эта музыка, из-за нее я остался — я… я смог остаться в Калькутте… Я слушал ее несколько вечеров кряду, стоя на авеню Виктории, а потом, однажды, зашел в парк, часовые пропустили меня, все было открыто, и я вошел в ту самую комнату, где мы были вчера. Как сейчас помню, я дрожал… — Он смеется. — Она обернулась, увидела меня, удивилась, но не думаю, что испугалась, вот так я с ней и познакомился.
Дальше Чарльз Россетт узнает в двух словах, что Англию он покинул навсегда, в Индии у них с Джорджем Кроуном дело, не слишком обременяющее, что-то связанное с морским страхованием, — Питер Морган тоже работает с ними. Музыка приближается.
Майкл Ричард открывает калитку, они идут через парк. Крыльцо залито светом, слева открытое окно на белой стене. Оттуда и доносится музыка. Оба останавливаются в аллее под гигантскими эвкалиптами — здесь тоже виднеются спящие птицы. Море плещется где-то за спиной. Там, наверное, пляж, аллея и море образуют сплошную линию, и оттуда, из конца аллеи, слышен глухой стук, а за ним — тишина.
— Ее можно беспокоить, когда она играет? — спрашивает Чарльз Россетт.
— Не знаю, но не думаю… вряд ли.
Веранда с колоннами тянется в обе стороны от крыльца, окружая виллу.
— Я слышал, что Анна-Мария Стреттер отменила летние приемы здесь.
— Верно, — отвечает Майкл Ричард — и улыбается. — Теперь это наши владения, здесь она бывает только со своими друзьями. — Он смеется.
Свет из окна освещает папоротник — его перенесли сюда из восьмиугольного зала. В маленьком пруду у самых дверей отражается окно. Звуки пианино смолкают. Тень скользит по воде пруда.
Это она стоит в полумраке.
— Добрый вечер. Я слышала вас в аллее.
На ней черный сатиновый пеньюар, она улыбается, говорит, что сейчас слышала, как лодка их друзей проплыла мимо отеля.
Это, должно быть, ее спальня. Мебели совсем немного. На пианино в беспорядке громоздятся стопки партитур. Кровать с медными спинками покрыта белой простыней. Москитная сетка не опущена, маячит снежным комом высоко над кроватью. Запах мелиссы, белый запах, витает в комнате.
— Лучший способ отогнать москитов, если переносишь этот запах.
Майкл Ричард садится, берет одну партитуру, листает ее, он ищет что-то, что она играла два года назад и не играет больше. А она продолжает объяснять Чарльзу Россетту: я велела убрать мебель, здесь я сплю, вся обстановка наших вилл старая, с тридцатых годов ничего не менялось, я предпочитаю так, без мебели.
Она держится, пожалуй, немного отстраненно. Думается: будь это в Калькутте назавтра после вашего приезда, она могла бы принять вас именно так.
Майкл Ричард все ищет: что же она играла так часто два года назад? Она не помнит.
— Идемте, я покажу вам виллу.
Она проходит впереди Чарльза Россетта в большую гостиную — мебель покрыта чехлами, — здесь все то же: фальшивые консоли, фальшивые люстры, дутое, фальшивое золото. Она гасит свет, идет дальше.
— Сегодня утром вы плакали, — говорит Чарльз Россетт.
Она пожимает плечами: о, пустяки… Ведет его в бильярдную; здесь и вовсе нечего смотреть, просто нечего, она показывает, гасит свет, идет дальше. В дверях какой-то комнаты он привлекает ее к себе, она не противится, он ищет ее губы, они стоят, обнявшись, и тут вдруг в поцелуй — он не ожидал такого — диссонансом закрадывается боль, словно ожог от новизны этой связи, предсказуемой, но уже отжившей. Или, может, он уже любил ее раньше, в других женщинах, в другие времена, любил любовью… но какой?
— Мы почти незнакомы, скажите мне что-нибудь…
— Я не знаю, зачем…
— Скажите, умоляю вас…
Она ничего не говорит, а может быть, и не слышала его. Они идут назад, в спальню. Она зовет Майкла Ричарда, тот возвращается, он вышел в парк прогуляться, напевает на ходу. Заметил ли он, что их отсутствие так затянулось? Он говорит, что видел на пляже мертвых птиц.
Она выходит, бросив: пойду принесу льда, этот уже растаял, в муссон он тает так быстро, что…
Конец фразы они слышат из коридора, который начинается от крыльца. Потом ничего больше не слышат, в спальне тихо, вновь всплывает запах мелиссы, белый запах. Майкл Ричард напевает мотив той самой пьесы Шуберта. Вот и она, несет лед в руках, обжигаясь, смеясь, бросает его в ведерко, наливает всем виски.
— Вы будете потом вспоминать эту жару, — говорит она Чарльзу Россетту, — это будет память о вашей молодости в Индии, так ее и воспринимайте, как что-то, о чем вы не раз вспомните потом, вот увидите, как все изменится…
Она садится и рассказывает о других островах, все они дикие, менее обжитые, она перечисляет названия, это аллювиальные острова, покрытые лесом, климат там нездоровый. Майкл Ричард знает некоторые из них. Чарльз Россетт теряет нить разговора, слышит, не слушая, — в ее голосе, оказывается, звучит легкий итальянский акцент, не замечал раньше. Он неотрывно смотрит на нее, она чувствует его взгляд, удивляется, замолкает, но он продолжает смотреть, пока она не начинает расплываться и дробиться, пока не видится ему сидящей молча, с дырами вместо глаз на лице трупа, посреди Венеции, той Венеции, которую она покинула и которой возвращена другой, узнавшей о существовании боли.
И вот теперь, когда Чарльз Россетт видит ее такой, к нему вдруг, затмевая ее, возвращается воспоминание о вице-консуле. Мысль о поруганном вице-консуле поражает, точно громом, фальшивящий голос, лихорадочный блеск глаз, ужасное признание: я питаю к ней некое чувство… как глупо…
Чарльз Россетт вскакивает. Он почти кричит, рассказывая, что сегодня утром сделал нечто гадкое, гадкое и необъяснимое, и сейчас вдруг вспомнил об этом; он пересказывает, повторяет слово в слово признание вице-консула на рассвете и его мольбу, повторяет, что ответил ему, выслушав, он сам: я не верю ни одному вашему слову.
— Теперь, — говорит он, — мне кажется, что, несмотря на его смех, это правда… что искренность стоила ему усилия, тягостного усилия… Сам не знаю, почему я бросил ему это в лицо… ужасно…
Она выслушала его с выражением легкой досады.
— Потому что вы, — говорит ему Майкл Ричард, — вы-то поехали на острова.
Она просит закрыть эту тему, не хочет больше слышать о вице-консуле Франции в Лахоре. Но Чарльза Россетта не остановить.
— Вы увидитесь с ним? — допытывается Чарльз Россетт. — Позже, если хотите, но я прошу вас с ним
