весь род людской с неисчислимыми плодами его трудов были для него настоящей пустыней, руинами, где безнаказанно властвовала подлость. А теперь он не только стал питать искренние братские чувства к Шине и ко многим другим обитателям усадьбы, но, к своему удивлению, заметил, что в сердце у него пробуждается возвышенное, радостное чувство по всякому, казалось бы, незначительному поводу: то вербы растут так привольно, впитывая влагу из топкой почвы вокруг прудов, то пчелы в полдневный зной так усердно трудятся на верхушках лип, то темная зелень овсяных всходов поднялась тут же около крыльца, и в упругих, жестких и крепких стеблях скрыт какой?то боевой задор, какая?то неистовая жажда расти, набираться сил, жить. Когда в глубокой тишине он одиноко бродил в тени могучих деревьев или полеживал в густой траве на берегу реки, он становился так беззаботен, что мог даже вспоминать Варшаву, ее гул, раскаленные тротуары и стены, тлетворный воздух. Чаще всего ему представлялось деревцо в маленьком дворике шляпной фабрики, принадлежавшей еврею. Он видел это деревцо ежедневно из окна своей комнаты, но только сейчас стал о нем думать. Оно одиноко росло на залитой асфальтом площадке и всеми силами старалось укрепиться своими изуродованными корнями на клочке окружавшей его земли. Верхушку этого молодого каштана через определенные промежутки времени обдавал пар из трубы убогой фабрики — обожженные листья опадали. В этом воспоминании было много общего с его мыслями о самом себе, о том непроглядном мраке, который в ясный день обрушивается на человека, о тех «сынах человеческих», которым негде голову приклонить…
В такие минуты душа Якуба делалась болезненно чувствительной, способной к проявлению беспредметной благодарности, к состраданию, к сочувствию, такому глубоко человечному, что чувствительность эта граничила почти с мудростью. Но ведь он ел теперь мясной суп, солонину, борщ, а главное свежий молодой картофель с еще более свежим маслом! Случалось иногда, что, про глотив весь обед и закусив караваем хлеба, они вдвсем с Шиной начинали истошным голосом кричать:
— Бабушка, мало!
Случалось даже, что их нельзя было ублаготворить миской земляники со сливками или корзинкой груш. И тогда они заставляли старую кухарку снова подкапывать на огороде молодой картофель и варить им еще целый чугун. После обеда Шина уезжал верхом в поле, а Улееич отправлялся гулять по лесам и лугам и мечтать. Иной раз, когда приходили кабатчики, он в отсутствие двоюродного брата отмерял и выдавал им водку, или принимал акцизных чиновников, ревизовавших винокурню, или выписывал квитанции и вел учет рабочих. Не прошло и месяца, как Якуб здорово отъелся, загорел, стал строен и сверх ожидания похорошел. Он был теперь ловким, изящным, остроумным и веселым. Только в глазах его все еще сквозило какое?то смутное беспокойство, и это огорчало Шину. Так обстояли дела, когда дальние родственники Кубуся, жившие в этих краях, проведали о его пребывании в Скакавках. Валерий Шина навещал их редко, отчасти потому, что был очень занят, но также и потому, что был не ко двору своим родичам, давним владельцам собственных или пожалованных имений. И вот совершенно неожиданно пришло письмо от некоей тетки Каролины, которую Куба успел совсем забыть, а Валерий эту высокую особу в чепце и очках представлял себе весьма смутно. В письме тетушка настойчиво приглашала Кубу немедленно приехать к ней и сообщала, что все родственники — а их в округе было полным — полно — приглашают его с искренним радушием, каждый лично к себе в дом.
С горечью вспомнил Куба ругательные письма всех этих тетушек, присланные в то время, когда ему больше всего необходим был совет и хоть какая?нибудь помощь, но махнул на все рукой и заявил Шине, что хочет познакомиться с родней. Тщательно взвесив все обстоятельства, они решили поехать вместе в ближайшее время, накануне двух праздничных дней. Эти праздники предшествовали жатве во всех фольварках и являлись как бы затишьем перед бурей. В день отъезда Шина с помощью Кубуся выплатил всем недельный заработок, объехал фольварки, отдал необходимые распоряжения и велел заложить пару лошадей в маленькую бричку. Сзади, в кузове брички, устроился низенького роста паренек; Шина, усевшись с Кубусем на переднем сиденье, правил сам. Выехали они уже под вечер. День был необычайно погожий, все вокруг озарялось таким мягким светом, что казалось, будто лучится сама земля. От Скакавок до Вжецион, где проживал Винцентий Взоркевич, двоюродный брат Кубы, по кратчайшей дороге было шесть миль; по ней и поехал Валерий, оставив в стороне шоссе. Бричка подскакивала на ухабах, а иногда и на межах, трясясь по ужасной польской дороге. Миновав еврейское местечко, они въехали в лес, потом попали в пески, которые тянулись на протяжении нескольких миль. Песок был такой глубокий, что сильные лошади брели шагом. Бричка еле — еле подвигалась вперед, качаясь из стороны в сторону и убаюкивая путников, точно в колыбели. Ночь застигла их в глухом лесу. Кругом стояла густая чаща, над серой лентой дороги пихты и ели простирали свои черные ветви. На темном небосводе засияли звезды, излучая удивительно мягкий бледный свет. Ни ветерка, ни шелеста не доносилось из глубины леса, все спало в ночной тишине. Оба путника были в том необычайном настроении, которое редко приходится испытывать человеку. Ничто их не беспокоило, ни позади, ни впереди не было у них ничего такого, о чем нужно было бы крепко помнить, а главное не было никаких забот и тревог. Невозмутимым покоем, таким же, как и окружавшая их природа, объяты были их души. Только по временам лес и чарующая ночь вызывали в умиленном воображении Улевича фантастические видения. Распростертые ветви и мрак, дерзко окутавший их, принимали самые разнообразные, причудливые формы. То появлялся вдруг сгорбленный парень огромного роста с вытянутой рукой, похожей на трубу паровоза, то вырастало чудовище вроде мандриллы, почему?то украшенное забавно изогнутым клювом, то как будто торчали кверху ноги изуродованного тела или во мраке вырисовывалось вдруг лицо необыкновенной, неземной, чудной красоты, такое бледное и прозрачное, словно оно было соткано из мглы, и вместе с тем живое и страшное, словно воплощенная мысль о смерти. Это лицо с опущенными веками плавно плыло по воздуху прямо навстречу Якубу, но всякий раз, когда он, объятый ужасом, готов уже был закричать и броситься на грудь Валерию, оно исчезало, как и все другие видения.
От этих галлюцинаций в мозгу Якуба проносились образы пережитого, вплоть до позабытых впечатлений детства, вплоть до хаоса смутных воспоминаний о том времени, когда сказки няни доставляют истинное художественное наслаждение.
Тем временем Шина рассказывал о близких и дальних родственниках, о людях, известных Кубусю только понаслышке и по давно забытым семейным преданиям. Шина рассказывал очень живо и образно, дополняя свою речь интонациями и жестами, к чему он привык, находясь постоянно на свежем воздухе и в поле. Он изображал разных дедушек, которых видел, будучи еще мальчишкой. Почти каждый из них служил в уланах, а в тридцатом году, если не был в польской кавалерии то имел хотя бы какое?нибудь столкновение с Константином [5]. В мозгу Кубуся эти рассказы сливались с мимолетной игрою теней и слабых проблесков света в лесу. В искаженных и переиначенных простодушным Шиной преданиях о блестящих подвигах доблестных и отважных воинов, отличившихся в больших сражениях, в рассказах о их гордости и тщеславии весь этот отживший, овеянный легендою мир виделся Кубусю словно в экстазе или в мимолетных прекрасных снах.
Наконец около полуночи они выбрались из лесу на обширные поля. Дорога была здесь укатанная, и лошади побежали крупной рысью. По обе стороны поблизости и вдалеке мерцали огоньки в деревнях и усадьбах. Вскоре равнину сменили небольшие холмы и овраги. Бричка то и дело поднималась на крутые пригорки и тут же спускалась в долины, дышавшие прохладой и сыростью и окутанные дымкой ночного тумана. Временами по обочинам дороги вырастали силуэты усадебных построек и высоких, похожих на остроконечные столбы тополей или маячило длинное, густо застроенное селение. Наконец за поворотом дорога стала подниматься вверх по дну оврага, на левом склоне которого темнел окруженный изгородью густой сад. Наверху среди деревьев сияли огни в окнах и виднелись многочисленные постройки. Самая большая из них была, по — видимому, господским домом, так как из больших окон падал яркий свет и слышны были звуки фортепиано. Из стеклянной широкой двери, открытой в эту минуту, вырывался сноп света на балкон, нависший над дорогой. В комнате рядом с балконом кто?то энергично наяривал зажигательный вальс.
В поле, объятом в полночь глубоким, холодным безмолвием, этот вальс вызвал у путешественников приподнятое, бодрое настроение.
— Кто здесь живет? — спросил Куба.
— Тут?.. Знаешь, что?то никак не соображу. Постой?ка…
Валерий невольно остановил лошадей и стал всматриваться в дом. Музыка вдруг прекратилась, и кто?то быстро выбежал, вернее, выскочил на балкон. Улевич успел рассмотреть голову этой особы в тот
