Сумерки

ржи на десятичных весах. Когда он возвращается, баба опять просит:

— Валюсь, не сбегать ли мне?..

— Э — э… — бурчит недовольно Валек.

Она знает, каков муж в гневе, знает, как он умеет схватить за шиворот, двинуть в бок, садануть раз, другой наотмашь, а потом бросить наземь, будто камень швырнуть в камыши. Она знает, как умеет он, сорвав у нее платок с головы, намотать на руку косы и протащить ее по земле, чуть живую от страха, или выхватить в приступе ярости заступ из торфа и бить по голове, не думая о том, что может убить ее насмерть.

Но больше, чем боязнь расправы, ее мучит ужасный страх за ребенка, у нее просто сжимается сердце. Она уже решает бежать: стоит только спуститься в овражек, перескочить через речушку, а там прямиком через поля! Наклоняясь и нагружая тачку, она в мыслях уже летит, скачет, словно ласка, чувствует, как больно ей бежать босиком по колючему жнивью, поросшему мелким терновником и ежевикой… Острые колючки впиваются не только в ноги, они пронзают ей сердце. Вот она добегает до хаты, отпирает деревянным ключом засов, в лицо ей ударяет тепло и тяжелый дух, — вот она становится на цыпочки над колыбелькой… Убьет ее Валек, когда вернется домой, исколотит до смерти — ну и пусть: это ведь потом…

Но едва только из тумана появляется фигура Валека, ее охватывает страх перед его кулаками. Опять она слезно просит его, хотя знает, что не пустит ее этот злодей.

— Девчонка, может, уже кончилась там…

Валек, ничего не отвечая, сбрасывает с плеча лямку, подходит к жене и кивает головой на колышек, до которого они сегодня должны докопать. Затем он хватает лопату и начинает раз за разом швырять торф на свою тачку. Он работает быстро, упорно, изо всех сил. Наполнив тачку, он быстро катит ее вперед, бросив на прощанье жене:

— Вези и ты свою, лентяйка…

Она понимает эту милостивую уступку ее материнской любви, эту грубую доброту, эту жесткую и суровую ласку, — ведь когда они оба накладывают торф, работу можно кончить гораздо скорее. Она, как обезьяна, старается теперь подражать его быстрым, поспешным движениям, набрасывает грязь вчетверо скорее — работает уже не с мужицкой расчетливой экономией сил, не мускулами, а нервами. В груди у нее свистит, в глазах рябит, ее поташнивает, а из глаз в холодное и смрадное болото капают большие горькие слезы, слезы тупого страдания. Всаживая лопату в землю, она всякий раз смотрит, далеко ли до колышка; наполнив тачку, она подхватывает ее и, как Валек, бежит опрометью вверх.

Туман поднялся высоко, окутал камыши и неподвижной пеленой навис над верхушками ольх. Деревья кажутся в нем чудовищными пятнами неопределенного цвета, а эти бедняки, бегающие взад и вперед через овраг, — огромными страшными призраками.

Головы их падают на грудь, руки совершают однообразные движения, туловища клонятся к самой земле…

Колеса тачек скрипят и грохочут, волны тумана, похожие на разбавленное водой молоко, колышутся меж черными холмами.

В глубине небес зажглась вечерняя звезда и, мерцая, льет сквозь мрак свой тусклый свет…

1892