— А по–моему, — сказала неожиданно Лизавета: — одно только нужно — любить. У кого есть любовь, тому хорошо, солнце. Петербург ваш проклятый, — в нем солнца нет. А на остальное мне наплевать. Есть солнце, я живу, а нет — умру, все равно, что вы ни говорите тут. Это безразлично, — без любви я умру, во мне самой солнце должно быть.
Она встала шумно, мягко, как все, что делала, и подошла к Пете. От нее пахло теплом и чуть духами. Прическа немного на бок, и непременно отстегнут какой–нибудь крючок на лифе.
— Тоску на вас нагнали?
Она показала на споривших и сказала, зевнув, вполголоса:
— Мне в Москву сегодня ехать, поезд уж скоро.
И смеясь, блестя веселыми глазами, она стала потихоньку болтать с Петей о Москве, о том, какие у нее там отличные друзья, часто повторяя: «безумно интересно», «чудно», или ругательства. Петя несколько недоумевал. Но она ему нравилась.
— Так, — сказала она, наконец: — болтаю, болтаю, а пора и ехать.
Она велела послать за извозчиком. Алеша поцеловал ее на прощанье.
— Милый, — сказала она Пете: — проводите меня на вокзал, мне одной скучно.
Через несколько минут Петя тащил Лизаветин чемодан по лестнице; чемодан был заперт небрежно, из щели выглядывало что–то красное.
— А, — сказала Лизавета: — дура я. Это мой капот.
Петя улыбнулся и подумал, что такой капот, верно, идет ей.
На извозчике Лизавета продолжала болтать. Она знала его по письмам брата. Кажется, он ничего себе.
— А Степан вам понравился? — спросил Петя. — Это мой приятель, товарищ по школе.
Лизавета подумала.
— Немножко боюсь его, — ответила она.
Потом еще помолчала.
— Он умный.
Петя улыбнулся.
— Да вы, пожалуйста, не улыбайтесь. Конечно, умный!
Лизавета готова была рассердиться: зачем противоречат.
Но сейчас же рассмеялась, прибавила:
— Он мне ни чуточки не нравится. В нем нет ходы.
— Это что такое?
— Так, нет ходы. Это значит: поди сюда. Такое наше выражение, московское.
У вокзала Лизавета ловко спрыгнула, дрыгнув ногами. К поезду едва поспели.
Когда вагон уже тронулся, Петя прошел с ним рядом несколько шагов.
— Заходите, когда в Москве будете! — крикнула Лизавета весело из окна. Потом она захохотала, блеснула глазами.
— В вас есть ходы!
Петя покраснел, замахал ей фуражкой. Он был слегка взволнован, выпил на вокзале кофе и пошел пешком по Невскому.
Выглянуло на закате солнце, унылое, таинственное. Невский розовел в тумане. Петя вспомнил шумную, теплую Лизавету. Почему–то представилось, что он встретится еще с ней. Потом мысли его перешли на Ольгу Александровну, и сердце приостановилось, как всегда. Где она сейчас? Казалось, ее дух, тонкий и нежный, уже веял над этим городом, в закатном сиянии.
И мысли о том, что ему суждено, и какое течение примет его жизнь, занимали его все время, пока он шел.
IV
Хотя лично против Степана Полина ничего не имела, скорей даже он нравился ей, все же она была недовольна, что он стал ходить к ним чаще. Она не могла не видеть, что много тут относилось к Клавдии. Полина боялась, что Степан завлечет Клавдию в самую бездну революции.
— Клавдия такая нервная, — говорила она, — а теперь, Петруня, представь, она стала еще резче. В школе работает мало, все уходит. Нет, я ужасно за нее боюсь. И говорить с ней невозможно.
Полина ходила взад вперед по комнате, и ей казалось, что та сторона, где сидел в кресле Петя, — это первый ряд.
— Ужасно, ужасно!
Петя говорил, что Клавдия не такой уж ребенок, но и сам чувствовал, что в известной мере Полина права.
В это время случилось, что в университете назначили защиту диссертации на модную тему: о марксизме. Степан с Клавдией много говорили об этой диссертации. Петя в таких делах понимал мало, но почему-то и ему захотелось пойти.
И вот во вторник, около двенадцати, Петя, обдергиваясь и немного смущаясь, входил в высокие коридоры университета, в направлении назначенной аудитории.
Толклись студенты, курсистки в блузках, и по временам входили и садились в средние ряды молодые люди в штатском, с записными книжками. «Верно оппоненты», думал Петя, с некоторым благоговением принимая за ученого — репортера мелкой газетки. Клавдия со Степаном были уже тут.
— Из Москвы наехали народники, — говорил кто–то рядом. — Будет игра!
— Он им пропишет, — ответил угрюмый студент в косоворотке.
В первых рядах, среди дам, посещающих премьеры, громкие процессы и диссертации, виднелось несколько бородачей. Казалось, волосы росли у них из глаз. Большинство было в провинциальных сюртуках, у некоторых из под брюк рыжели голенища сапог. Это и были народники.
Наконец, стало тесно; студентов отделили на галерку, и из дверей, в другом конце залы, «вышел факультет» — подобно присутствию окружного суда: собрание седых, полуглухих, подслеповатых людей.
С ними явился и магистрант — человек ловкий и бойкий, во фраке. Он изложил свои тезисы: фабрика вытесняет кустаря, это хорошо; кустарь пережиток, как и община — и далее в этом роде.
Скоро загремели в ответ народники. Потрясая бородами, они клялись, что кустарь не вымирает, община не разрушается, а несет залог дальнейшей жизни. Что в Италии процветает мелкое хозяйство. «Бем–Баверк, австрийская школа, психологическая теория ценности…» Магистрант крысился и отстреливался: «Мелкобуржуазный характер, реакционное крестьянство, рост пролетариата»… (В этом месте студенты захлопали. «Факультет» смутился и просил не мешать).
Через два часа Петя почувствовал, что в голове его мутно. Несомненно, эти люди много работали, много знали и сейчас волновались искренно, отстаивая свои мысли; но ему не было это близко; прислушиваясь к их книжным выражениям, Петя лишь сильней ощущал, что правда, — та, без которой человек не может жить, — не у них и не у Бем–Баверков.
В перерыве он вышел в самый конец коридора. В старинное окно, с полукругом вверху, была видна Нева, Исаакий и Зимний дворец. Шел снег, было тихо, и белый покров на Неве казался таким истинным, нерушимо–чистым.
Петя вздохнул. Хорошо бы проехаться в деревню, на санках, вдохнуть запах леса под инеем!
Он обернулся — и увидел тонкую, худощавую даму, с красной розой в корсаже, под руку с немолодым судейским.
Петя вспыхнул. Ольга Александровна заметила его и улыбнулась.
— А–а, — сказала она ласково, подавая руку в узенькой белой перчатке, — и вы! Я не знала, что вы этим интересуетесь.
— Я… собственно так, со знакомыми, — пробормотал Петя, точно был в чем виноват.
— Вы что же, марксист? — спросил Александр Касьяныч, глядя на него острыми, очень сближенными глазами. Его стриженая бородка, скептический взор и определенность выражений смущали Петю. Александр Касьяныч был седоват, занимал порядочный пост в Сенате — его только что назначили, — на
