— Ответ положительный. Развлекаюсь, получаю удовольствие, наслаждаюсь. — И я устроилась поудобнее, насколько это было возможно.
Городская жизнь в этот час замирала, на улицы спускалась тишина. Трястись в восьми футах над грязной лондонской мостовой — вовсе не самое неприятное ощущение в жизни. Мерный перестук подков и колесных ободьев, холод, достаточный для того, чтобы убить уличную вонь, но не щиплющий за нос и за пальцы. Я уставилась на чуткие пальцы Холмса, реагирующие на капризы вздорного коня с такой же точностью, с какою они отмеряли химические реактивы или ощупывали поверхность орудия убийства.
— Холмс, в холодную ясную ночь ваш ревматизм ведет себя так же, как и в туман?
Холмс смерил меня ироническим взглядом. Такое начало беседы его не смутило. Хотя этого человека вообще очень трудно смутить.
— Рассел, вы меня растрогали. Тащиться из Суссекса, торчать на промерзшем перекрестке, завязывать сомнительные знакомства, рисковать подхватить пневмонию — и все это ради того, чтобы поинтересоваться моим драгоценным здоровьем! Однако мы можем побеседовать и о том, для какой надобности вы прибыли в Лондон.
— У меня вовсе нет никакой надобности, — с жаром заверила я друга. — Просто я уже завершила свой труд, закончила раньше, чем планировала. Решила направиться к вам, чтобы не слушать дурацких излияний своих близких. Вас дома не оказалось, и я поехала в город. Можете считать это моим капризом, — заключила я твердо и уверенно. Возможно, чрезмерно уверенно. И поспешила сменить тему: — А чем вы, собственно, здесь занимаетесь?
— Держусь за вожжи, — усмехнулся он, и я поняла, что тему сменить не удастся. — Смелее, Рассел. Вы до меня семь часов добирались. Или, лучите сказать, шесть лет?
Я разозлилась не на шутку. Этот скептик-всезнайка вечно умудрится испортить настроение! Хотя, конечно, за это время можно было бы уже и привыкнуть.
— Что вы такое несете, Холмс? Я отдыхаю от отдыха. Сбежал от скучного веселья. Во всяком случае, отдыхал, пока вы мне все не испортили. Холмс, вы иногда бываете просто несносны!..
Холмс нисколько не обиделся на мою вспыльчивость. Он с улыбкой посмотрел на меня. Я нахмурилась и отвернулась.
— Значит, вы меня выслеживали, оттачивая свой талант следопыта?
— И наслаждаясь свободой, — добавила я.
— А вот и неправда, Рассел.
— Холмс, вы невыносимы. Если я вас раздражаю, вам достаточно притормозить и дать мне возможность спрыгнуть.
— Ах, Рассел, Рассел…
— Черт побери, Холмс, неужели, если бы меня мучил какой-то вопрос, я не задал бы его, как только вас обнаружил?
— Да, вы уже собрались с духом, но обстановка не сложилась, момент не выпал, инерция пронесла…
— И что это за вопрос? — выпалила я, со злостью буравя глазами своего друга.
— Полагаю, вы хотите, чтобы я на вас женился.
Я чуть не свалилась на мостовую.
— Холмс! Да как вы… Да что вы себе…
Люк в крыше хэнсома приоткрылся, и промеж вожжей на нас уставились четыре глаза, освещенных слабым светом повозки и уличных фонарей. Одна пара глаз сверкает из-под котелка, другая увенчана пестрой неразберихой искусственных цветов. Рты нараспашку, как будто не в состоянии пережевать нелепый диалог двух странных существ мужского пола.
Холмс одарил пассажиров чарующей улыбкой и приподнял шляпу.
— Слушаю вас внимательно, сэр! — заверил он обладателя котелка, сползая в густой акцент кокни.
— Не могли бы вы пояснить смысл вашего высказывания, невольно подслушанного мною и моей супругой? — Голос пассажира дышал недоумением; в нем слышались нотки оскорбленной невинности.
Холмс рассмеялся.
— Да, да, сэр, понимаю ваше недоумение. Звучит занятно, занятно. Любители мы. Клуб у нас такой. Кружок драматический. Вот, пьесу репетируем. Ибсен, слышали? Извините, что обеспокоили, сэр.
Четыре глаза, казалось, не желали верить ни Холмсу, ни Ибсену, однако крышка люка медленно опустилась и погребла их под собою. Холмс продолжил свой дурацкий смех, я нерешительно присоединилась к его деланному веселью.
Отхохотавшись, Холмс сменил тему.
— Итак, Рассел, этот добрый господин и его милая жена следуют к номеру семнадцать по Глэдстон- террас. Напрягите память и подскажите вашему покорному слуге, где это обиталище находится.
Тренировка на местности. Я напрягла память, представила себе карту города.
— Еще девять улиц, а потом налево.
— Десять. Вы, конечно же, забыли Холикоум, Рассел.
— Прошу прощения. Незнакомая местность.
— Да что вы говорите! — поджал губы Холмс. Его внезапно проявляющаяся викторианская чопорность иногда заставала меня врасплох.
Холмс свернул в какой-то боковой проезд и остановил экипаж. Пассажиры выпрыгнули из хэнсома, как будто за ними гнались разбойники, и, не дожидаясь сдачи, скрылись в темном доме. Холмс выкрикнул свое «спасибо» в сторону захлопнувшейся двери. Кирпич кладки и оконные стекла презрительно отбросили его благодарность и рассеяли ее в ночи.
— Перебирайтесь вниз, Рассел.
И вот мы уже сидим внизу, прикрыв колени лохматой полстью. Возвращаться в конюшню Холмсу вздумалось по еще более темным и грязным улочкам, экипаж трясло и раскачивало из стороны в сторону, но я почувствовала себя уютно и даже задремала.
Холмс, казалось, только этого и дожидался.
— Итак, Рассел, вернемся к вашему вопросу.
Трудно отпихнуться от соседа в тесной повозке, сидя с ним под одним куском ткани, но я все-таки умудрилась это проделать.
— Вы ведь ярая сторонница эмансипации женщин, Рассел. Неужели вы не сможете сформулировать и огласить свою позицию в столь мелком, незначительном вопросе?
— Мелком? Незначительном? — Этот провокатор умышленно вызывал меня на взрыв. — Сначала вы вкладываете этот вопрос в мои уста, затем придаете ему оскорбительный оттенок и унижаете меня. Не знаю даже, с чего… — Я запнулась и умолкла.
— С чего вам в голову взбрела эта блажь? — любезно завершил мою мысль Холмс.
Прежде чем я смогла отреагировать на это новое оскорбление, из бокового проулка вырвалась тень, устремившаяся к ногам лошади. В тусклом свете уличного фонаря сверкнули показавшиеся ослепительно белыми зубы. Холмс вскочил так резко, что я чуть не слетела на пол. Вожжи оказались в его левой руке, правая взмахнула кнутом, рычание мгновенно сменилось жалким визгом. Одновременно лихой возница Джозефе выровнял лошадь, мощная шея которой заблестела от пота. Еще стоя, спокойным тоном, как будто ничего не случилось, Холмс продолжил свои излияния, размеренно добавляя в них по капле иронии:
— С чего, действительно? Неужто я дал вам повод заподозрить, что положительно отношусь к такого рода намерениям? Мне пятьдесят девять, Рассел, у меня свои привычки. Свобода и одиночество, размеренная холостяцкая жизнь. Не жертвовать же этим в угоду языкам сплетников, провожающих колючими взглядами нашу подозрительную пару. Или вы воображаете, что меня соблазнят прелести брачного ложа?
Терпение мое лопнуло. Я не могла более выслушивать его разрушающей дружбу, уничтожающей надежду — да, да, уничтожающей надежду! — болтовни. Швырнув прикрывавшую ноги дерюгу ему в физиономию, я уперлась ботинками в край экипажа, сгруппировалась, оттолкнулась и прыгнула назад. Болью отозвалось поврежденное плечо, но вот я уже на мостовой. Холмс сдерживает лошадь, но на долю животного сегодня выпало слишком много испытаний, оно не слушается. Я нагнулась, схватила с мостовой
