деятельности человека, эквивалентное в конечном счете животному началу в человеке. Это — страсти, образы фантазии, физическая бренность, возрастные характеристики, часто используемые как социальные модели (ввиду постоянно допускаемого Вико параллелизма между индивидуальным и социальным развитием); с) как непосредственное физическое воздействие на человека социальной сферы бытия, принуждение, наказание, ограничение и т. п. На последнем пункте стоит немного остановиться. В социальном мире, согласно Вико, правит сила, а не мораль, как думал Кроче. Политические взгляды ученика Платона и Тацита были куда более трезвыми и реалистическими, чем у последователя Гегеля и Канта. Мораль тоже имеет значение, но не сама по себе, не в виде отвлеченных философских максим, воздействующих на интеллект, ибо одни только чувства движут человеком. Мораль что-нибудь да значит только тогда, когда рекомендуемый ею способ действия становится для человека социально-исторической и социально-психологической необходимостью, проявляющейся в соответствующем строе чувств. Таковы, например, «героические характеры» варварской эпохи. Их доблесть, позже воспетая поэтами, — не моральная установка, а непосредственное выражение нравов господствующего военного сословия, для которого сила была правом, война и угнетение себе подобных, не признаваемых ими за людей, — естественным способом существования. Мораль есть позднейшая абстракция некоторых формальных характеристик — «качеств» человека и его действий — в изоляции от реальных черт целостного социально-исторического типа личности. Человек «варварской» эпохи не знал, что такое долг, но бесстрашно сражался и умирал, он не ведал также, что такое справедливость, равенство и гуманность — понятия эти были для него «конкретны» и означали полное слияние с этосом своего сословия, с его интересами. Какая-либо объективность или беспристрастие были абсолютно чужды этому человеческому типу. Они появились много спустя как требование философской мысли, рассматривавшей человека «в идее», т. е. в его общей сущности, противопоставленной животному началу. Но как раз в это время все предписания философии оказались бесполезны. Никакие призывы к высокой человеческой миссии и к такому социальному порядку, который основывается на подчинении животного начала моральному, ничего не изменили в судьбе античного общества, неуклонно шедшего к упадку на протяжении веков. Высокое развитие философской мысли на фоне социального упадка — один из тех контрастов, которые, по Вико, свидетельствуют о противоречивом характере общественного развития. Понятие добродетели формулируется тогда, когда, увы, в действительной жизни добродетель становится скорее исключением, чем правилом. Философия, стало быть, поздний продукт общества, когда «героический период» давно уже позади. Это очень напоминает знаменитую метафору Гегеля насчет того, что «сова Миневры», т. е. философская мудрость, вылетает «в сумерки», т. е. на закате эпохи.
Проблески материалистического понимания истории у Вико мы уже отмечали, когда рассматривали его положение о непрерывной борьбе господ и угнетенного народа в аристократических республиках. Именно эта борьба, а отнюдь не рост знания или распространение идей гуманности и справедливости привела к изменению социального строя. Сами же эти идеи зародились в ходе или после преобразования аристократий в демократические республики. Вико затрагивает и более общий вопрос, который на современном языке называется вопросом о соотношении практической и теоретической деятельности, общественной жизни и знания. В его терминологии это вопрос о связи «простонародной мудрости» и «тайной мудрости». «Простонародная мудрость» — это зачатки знаний, непосредственно функционирующие в самой практической деятельности, поскольку она не может протекать бессознательно. Эти зачатки знаний, хотя им не хватает абстрактно-теоретического элемента, вполне достаточны для практических целей, для решения непосредственных жизненных задач. «Простонародная мудрость» оперирует целостными образами фантазии, возникшими из ощущений, сохраненными и накопленными памятью и преобразованными воображением. В этом положении заключена вся теория познания Вико, которую он не выделяет в отдельный раздел, но постоянно имеет в виду как теоретическое основание своего историко-социологического и философско-исторического исследования.
Решающее значение в духовной деятельности человека Вико придает фантазии — воображению. Только фантазия, по Вико, обладает творческим характером, только она создает новое, «изменяет вещи и подражает им» (3, 357), тогда как память пассивно регистрирует, а интеллект анализирует, расчленяет и упорядочивает то содержание, которое заключено в целостном образе фантазии. Фантазия — и только она — дает человеку необходимое ему «искусство открытия», а затем уже по мере «утончения сознания» под влиянием письма, счета и «абстрактных слов языка» развивается философская рефлексия — «искусство суждения» (там же, 304). То, что воображение — специфический «орган» поэзии, в наше время звучит банально. Но совсем не тривиально утверждение о необходимости фантазии в науке, в деятельности интеллекта. Это игнорировалось теорией познания эмпиризма, а в наше время — позитивистской философией науки. Отход от позитивистской модели научного знания, который совершается сейчас на Западе, безусловно связан с тем, что современные методологи науки начинают склоняться к учету творчески-образного, интуитивного компонента научного знания, особенно заметного на стадии зарождения научной идеи.
Вико идет еще дальше. Он утверждает, что фантазия — основной элемент «простонародной мудрости» — является незаменимой руководительницей человека в делах повседневной жизненной необходимости. Все составившие эпоху изобретения и открытия, заложившие основы цивилизации и культуры, обязаны своим появлением все той же творческой фантазии. Вот почему он, к удивлению современного читателя, называет все основные социокультурные и технологические изобретения «Реальной поэзией» и далее пишет: «Таким образом, первые народы, как бы Дети Рода человеческого, прежде всего основали Мир Искусств (искусств „жизненной необходимости и пользы“, „изящные искусства“ появились, по Вико, позднее. —
Это высказывание чрезвычайно важно для более глубокого понимания концепции «простонародной мудрости» Вико. Это несколько неуклюжее (хотя исторически оправданное) выражение означает по сути дела не столько мышление, сколько бытие, не столько знание, сколько преобразующее действие в социокультурной среде, создаваемой коллективными усилиями людей. Итак, учение Вико о соотношении «простонародной» и «тайной» мудрости есть специфическая форма утверждения первенства практики над теорией, реального процесса жизни людей над его осознанием. Сначала «реальная поэзия» дел, а затем уже идеальная поэзия слов, культивируемая в эпоху утонченного развития человеческих способностей. Это означает также и примат жизненной необходимости, понятой не в биологическом, а в социально- психологическом смысле, над всеми остальными социокультурными потребностями человека, что совершенно отчетливо выражено в уже цитированных нами аксиомах о «порядке вещей и идей человеческих».
Жизненная необходимость, по Вико, детерминирует человеческие поступки. Так, воинские доблести и гражданские добродетели раннего республиканского Рима, вызывающие восхищение всех позднейших писателей, Вико объясняет не высокой моральной добродетелью древних римлян, а варварской силой их чувства привязанности к «граду и дому». Патриции неколебимо стояли на страже государственного интереса, потому что это было их государство, в нем они господствовали. Плебеи сражались, не щадя живота своего, потому что они хотели добиться равенства с патрициями и доказать, что они тоже люди. И они стремились сделать государство своим, вырвать из рук «высокородных», показать, что они не только хотят, но и могут быть первыми среди равных. И они своего добились, и добились потому, что в исполнении общественных функций начали превосходить патрициев.
Жажда сохранить свои приобретения (таково вообще «свойство сильных», замечает Вико) и жажда освободиться от угнетения — вот истинные стимулы прославленных в веках республиканских добродетелей древнего Рима. Государство процветает тогда, когда людское «себялюбие» существует еще на дорефлексивном уровне, т. е. не осознается индивидуалистически и общее рассматривает как свое. Иными словами, это то самое время, когда личный интерес еще как следует не пробудился, еще не привел к «распылению» индивидуумов. Если это уже произошло (что неизбежно в условиях «народной свободы»), то единственным средством сохранения социальных связей становится внешняя сила монарха, охраняющего покой и благоденствие (по крайней мере декларативно) граждан. Внутренняя непрочность монархии как раз в том, что она базируется на развитом личном интересе, который может удержать в необходимых границах только грубая сила или угроза ее применения. Поддержка монархии основана не на позитивном
