хорошем настроении Хрупов шел на почту и отправлял заказную бандероль Данильцеву.
Сегодня, выходя из почтамта, он встретил Марину Старбееву. На ней была яркая спортивная куртка.
Он поздоровался и деловито предложил довезти ее до института на такси.
— Спасибо, я за билетами. В кино.
— Десять лет не ходил в кино! — воскликнул Хрупов. — Возьмете меня с собой?
— Мы идем на последний сеанс. Я и обе Светланы.
— Прекрасно! — И он вынул деньги.
— Что вы, — отказалась Марина от денег, и ее серые глаза слегка потемнели. — Я оставлю ваш билет у девочек в ассистентской. Они сегодня работают у вас?
— Да. Оставьте девушкам… В какой больнице вы на практике?
— В третьей.
— Главный врач Назаров?
Марина кивнула.
— Могу поговорить, окажут внимание.
— Зачем? У меня все хорошо.
— А где живут ваши родители?
— В Трехозерске. Красивый город. Это в Сибири.
— А что отец делает?
— На заводе. Начальник цеха. Мировой мужик у меня папка… Я побегу, очередь займу.
Хрупов криво усмехнулся, вспомнил ее слова о своем папке. И чтобы успокоить себя и отогнать незаслуженную обиду, невесть откуда взявшуюся или придуманную им самим, он подумал, сколько лет прошло, а ты, Старбеев, все в сержантах топчешься. А рядовой Хрупов — без пяти минут профессор.
Хрупов пришел в ассистентскую после лекции, преподнес девушкам по шоколадке, открыв сейф, взял небольшой пакетик прополиса, а там лежало несколько килограммов — удивительное богатство, и, вежливо откланявшись, сказал, что вернется через час-полтора.
В комнате звучало радио, передавали эстрадный концерт. Вскоре раздался условный стук в дверь, которому научил девушек Хрупов, — три коротких удара и через паузу четвертый.
Света-маленькая открыла дверь.
Вошла Марина Старбеева.
— Ну что, идем?
— Купила, — облегченно вздохнула Марина. — Народу уйма. Думала, до кассы не доберусь.
— А какая картина? — не отрываясь от работы, спросила Света-большая. Она была в очках и аккуратно размешивала фарфоровой ложкой смесь.
— Здрасте пожалуйста, — улыбнулась Марина. — Я же вчера вам говорила — «Мужчина и женщина».
— Про любовь?
— Да еще какую! — И, оглянувшись по сторонам, неуверенно сказала: — Что-то у вас попахивает подозрительно.
— Мы уже привыкли, — ответила Светлана-маленькая и поинтересовалась: — А какие там артисты играют?
— Увидим. Вот вам три билета. Я опаздываю, мне во второй корпус надо. — И, положив на стол билеты, направилась к двери.
— Подожди! Для кого третий билет?
И в этот момент взорвалась колба. Мгновенно вспыхнуло пламя, взметнулось к потолку. Марина увидела, как огонь охватил халаты подруг. Но они застыли, закрыв лицо руками, видимо, брызнула горячая жидкость. Марина бросилась к Светлане-маленькой и потащила к двери, стремительно распахнула ее и вытолкнула в коридор.
Уже загорелся линолеум, было очень дымно, но Марина пробилась к Светлане-большой, схватила ее за руку, Светлана споткнулась и упала, отчаянно закричав от боли.
Горела Маринина куртка, она сорвала ее и, ухватив руки Светланы-большой, волоком тащила ее к выходу.
С истошным криком бежал по коридору Хрупов.
— Прополис! Прополис! Спасите!
Пригнув искаженное лицо, он боком, подставив плечо пламени, рванулся к сейфу. Он задыхался от дыма и раскаленного жара, но руки яростно нашаривали замочную скважину.
И еще более сильный новый взрыв отшвырнул его в кромешный огонь.
Пламя заполнило всю комнату.
Хрупов попытался выползти, но обгоревшие руки не слушались его, и он плюхнулся лицом в неукротимый огонь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Старбеев не мог заставить себя написать ответ беспокойному Журину. При одной мысли о Хрупове кровь колотила в виски, дыхание становилось прерывистым.
Он зажал черную пластмассовую ручку в кулак и долго смотрел на холодно-пустой стол с никчемным листком бумаги.
Чувство гнева и горести разметало толщу времени, и тот давний выстрел вдруг отозвался с такой пронзительной силой, что он даже ощутил прикосновение пальца к теплому спусковому крючку автомата.
И произошло все именно сейчас, а не тогда, в сорок третьем. И зря память бесправно путает жестокий календарь жизни.
Журин… Журин… Что же написать тебе?.. Зачем ты ищешь его? Помню. Я сам просил… Хотелось верить. Только одно скажу: исчезла моя щемящая боль. Померк мой грешный день.
Ты лучше вспомни Романа Карпухина и наш взвод. Они же полегли героями на твоей земле. По ней бегает твоя дочурка…
Утром Старбеев написал всего две строчки: «Прекратите поиск. В письме сорок третьего года ничего не могу изменить».
