Эжен Ле Мульт
МОЯ ОХОТА ЗА БАБОЧКАМИ
Из воспоминаний детства
«Маленький бретонец, сейчас я стукну тебя головой о купель; скорей разобьется гранитная купель сия, чем крепкая твоя бретонская голова», — так сказал по-бретонски славный каноник, крестивший меня в Кемпере в январе 1883 года (я родился 31 декабря 1882 года). Он попросил у моего отца разрешения добавить к ритуальным формулам христианского крещения эти слова, веками бытовавшие в нашем краю. Вряд ли следует добавлять, что «стукнул» он меня чуть-чуть и что моя крепкая бретонская голова с честью выдержала этот удар. Впоследствии всякий раз, когда я слишком своевольничал, отец с досадой напоминал мне эти памятные слона, добавляя: «Каноник, который тебя крестил, не ошибся».
Отец не подозревал, насколько он близок к истине; я как был упрямцем, так и остался им навсегда. Вся моя жизнь тому свидетельство, и не случайно я рассказал о своем крещении по бретонскому обычаю. Если я стал тем, каков я сейчас, то обязан я этим своему упорству, своему упрямству: я поставил перед собой цель, следовал ей и достиг ее.
Но почему же я поставил перед собой именно эту цель? Почему я стал натуралистом и посвятил себя энтомологии, вместо того чтобы стать инженером дорожного ведомства, хотя отец мечтал, чтобы я сделал именно эту карьеру? Мне трудно ответить на это «почему», но я попытаюсь объяснить, как все это случилось.
Еще в детстве во мне обнаружились задатки того, что я впоследствии назвал своим призванием. Начну с анекдотических случаев.
Когда мне было пять с половиной лет, мой отец, в свободное время занимавшийся геологией и ловлей насекомых, нашел среди прибрежных скал на живописном полуострове Крозон, между Брестским рейдом и бухтой Дуарнене, где мы проводили каникулы, великолепный обломок горного хрусталя. Это была огромная глыба — или мне она такой тогда показалась, — почти совсем круглая; бесчисленные ее грани отливали прелестным лиловым блеском, как у настоящего аметиста. Я был ослеплен и не мог ею налюбоваться. Отец решил взять на память не весь обломок, а только самую красивую его часть, которую он и отделил от куска. Я подобрал с полу разбросанные осколки. Отец не возражал, однако предупредил меня: «Если хочешь, можешь с ними поиграть, но мы оставим их тут, на Крозоне». Он был весьма экономен: вместе с моими сокровищами наш багаж стал бы значительно тяжелее и пришлось бы платить за лишний вес. Но искушение было слишком велико. Воспользовавшись тем, что мама на минуту ушла из комнаты, я засунул бесценные камешки в чемодан, под стопку белья и кучу платьев. Подумав, я добавил еще мешочек с мельчайшим песком и галькой прелестной окраски, которые собрал на пляже.
Когда наши вещи взвесили, отец очень удивился: они стали тяжелее на двадцать два килограмма. Я трепетал при мысли, что моя проделка обнаружится. К счастью, все выяснилось только в Горроне, когда мама стала распаковывать чемоданы. Она с обычной своей добротой заступилась за меня и даже сумела развеселить отца. И вдруг отец, вместо того чтобы выбранить меня, сказал: «Молодец! Продолжай в том же духе!»
Так я стал коллекционером. Я собирал кремни, раковины и растения. Они были так красивы, имели такую совершенную форму, такой удивительный цвет, что мной все сильнее овладевала страсть к открытиям.
Когда мне было лет шесть-семь, в один ненастный день отец, как обычно, взял меня с собой на рыбную ловлю. Но вот пошел сильный дождь, и отец решил уйти домой. А я увлекся. Уходить мне не хотелось, и я уверил отца, что мой плащ не промокнет.
— Ну, как хочешь! — сказал отец и ушел.
Час спустя я притащил домой большую форель. Никогда не забуду, сколько трудов потребовалось мне, чтобы вытащить ее из воды; еще чудо, что не порвалась леска. Дрожа всем телом от волнения, я продел под рыбьи жабры веревочку и с торжеством понес домой свою добычу.
— Папа! Я поймал форель, в ней пять кило!
— Не болтай зря! Если она весит десять граммов, и то хорошо! — охладил отец мой пыл.
Когда мы взвесили рыбу, в ней оказалось около килограмма.
Отец не мог скрыть своего удивления: никогда еще ему не попадалась такая рыбина!
Приблизительно в эпоху «чудо-форели» отец, окончательно уверовав в мою любознательность, купил мне «полное оборудование натуралиста». Стоит ли говорить, что состояло оно всего-навсего из традиционного сачка для ловли бабочек!..
На следующее лето в Бретани я начал охотиться за бабочками. Любопытная подробность, достойная упоминания: в числе первых бабочек, которые я поймал, оказалось несколько желтых медведиц Гера. Это были редкостные образчики, но я тогда не придал этому никакого значения, ибо меня — еще одна забавная подробность! — куда больше интересовали красные бабочки того же вида. Как же я смеялся впоследствии, узнав, что красная распространена повсеместно, а все коллекционеры мечтают о желтых, действительно редких бабочках!
Но будь то желтые или красные бабочки, я не особенно увлекался ими. Гораздо большее впечатление произвело на меня открытие в дюнах Керлор: мы с отцом обнаружили там огромных гусениц толщиной в палец и длиной в 7–8 сантиметров. Сначала я боялся даже притронуться к ним: они были такие огромные и все время выбрасывали какую-то жидкость! Отец с трудом уговорил меня преодолеть свое отвращение; я наконец набрался храбрости и стал их собирать.
Мы унесли с собой сотню этих гусениц и поместили в ящик, наполненный мелким песком, чтобы они могли в свое время превратиться в куколок. Это превращение заинтересовало меня. Я с восхищением следил, как неуклюжие гусеницы превращаются в изящных бражников молочайных. Гусеницы бражников молочайных живут на молочае, богатом горькими ядовитыми соками, и питаются этим растением. Не прелестные пестрые камушки, не рыбы самых странных форм, а именно это превращение гусеницы в куколку и выход из куколки бабочки заставили меня призадуматься над неистощимыми тайнами природы.
Отца забавляло мое наивное удивление, однако он продолжал относиться вполне серьезно к моим первым шагам на поприще энтомологии. Как только из куколок вылетали бабочки, он учил меня, как их умерщвлять. Тогда еще не применяли ни эфира, ни цианида, а пользовались ваткой, смоченной в бензине.
Однако я погрешил бы против истины, если бы сказал, что мою судьбу решила поимка каких-то особенных, редчайших экземпляров бабочек. На самом деле своими первыми восторгами энтомолога я обязан весьма обыкновенной бабочке.
Как-то весенним днем 1889 года я заметил на столбе у входа в горронскую церковь тополевого ленточника, дневную бабочку с яркой, пестрой окраской нижней стороны крыльев. Теперь, вспоминая этот случай, я называю эту бабочку «обыкновенной», но тогда мне она показалась необычайно огромной и чудесной. Весь дрожа от волнения, я поймал ее, посадил в свой берет и надел берет на голову, чтобы моя пленница, упаси бог, не улетела.
Вернувшись домой, я, худо ли, хорошо ли, расправил бабочку, и она долго была гордостью моей коллекции.
Поощряемый отцом, я не бросал своих ребяческих занятий энтомологией. Увы, им суждено было прерваться через три года, когда меня определили живущим пансионером в Донфронский коллеж. Материальное положение отца ухудшилось в связи с его работами, о которых я расскажу в свое время, и он был вынужден отдать меня в это недорогое учебное заведение. Справедливости ради следует сказать, что репутация этого коллежа была весьма почтенной и я получил там хорошее образование.
