автомате, которым вскоре и снабдил его Комов.
Каюсь, я мало думал о юноше. Не до него было. Положение на фронте становилось все более и более напряженным. В полках разведчики уже сидели в окопах, да и нам, несмотря на «строжайшие» предписания Гуртьева, приходилось делать то же. Однако если я не думал о пареньке, то Комов, принявший под опеку Женю, заботился о нем. Он помог Середе освоить автомат и обучил многому своего молодого товарища. С разрешения Гуртьева с юношей немало поработал и дивизионный радист, обучивший Женю работать на радиопередатчике. Словом, не прошло и месяца, как недавно еще совсем «зеленый» паренек превратился в настоящего разведчика. И не только разведчика, но и любимца штаба дивизии.
— Вчера приходил ко мне ваш юноша проситься в разведку, — заметил мне как-то полковник.
— Молод очень.
— Конечно, молод, — вздохнул командир дивизии, — однако трудно запретить человеку участвовать в таком святом деле, как наша война.
Разговор получился как нельзя более кстати. Разведотдел армии возложил на нас ответственную задачу. Необходимо было проникнуть в тыл противника. Как назло, товарищ, присланный для этой цели, попал под обстрел и погиб. Заменить его некем. Послать бойца на такую операцию нельзя. Немцы заподозрят лазутчика, а Женя, благодаря своему маленькому росту, вполне годится. Поговорил с комдивом, тот вызвал к себе Середу.
— Прибыл по вашему приказанию, товарищ полковник, — доложил юноша, вытянувшись перед Гуртьевым.
— Вольно, сынок, — сказал полковник, — присаживайся.
И начал разговор, хороший, задушевный. Глядя со стороны, казалось, беседуют отец с сыном. Нет войны, не гремят орудия, не гибнут в окопах люди. Полковник расспрашивал, Женя отвечал охотно. Теперь уже не вместить бы в несколько строк биографию шестнадцатилетнего парня. Речь шла о школе, семье, комсомольской работе, мыслях о будущем.
Как всегда, часто зуммерил телефон, то и дело отрывался от беседы Гуртьев, но затем вновь возвращался к ней.
— Ну что ж, — наконец решил он, — иди, сынок. Такие, как ты, выдержат, не подведут.
На заре Комов и Ахметдинов провожали друга, давали советы, снабжали чем могли. Комов подарил трофейный шестнадцатизарядный пистолет, а Ахметдинов — небольшой пакет, завернутый в пергаментную бумагу.
— Возьми, подкрепиться никогда не вредно, — ласково улыбнувшись, добавил татарин.
— Зачем, зачем, — попробовал отказаться Женя.
— Бери, когда дают, а вот когда вернешься, такой пир закатим, что самому начпроду страшно станет, — пообещал Комов.
Я стоял в стороне и думал: «Быстро возникает настоящая фронтовая дружба».
Середа был снабжен радиопередатчиком, который он нес в чемоданчике.
Дальше мы двинулись уже вдвоем. Получилось несуразное. Я волновался, а Женя, наоборот, вел себя как ни в чем не бывало. Он улыбался, шутил, весело поглядывая по сторонам. Утро едва занималось. Изредка посвистывали пули. Где-то неподалеку бухали мины.
— Координаты и ориентиры помнишь, не спутаешь? — спросил я.
Он даже как будто немного обиделся:
— Что вы, товарищ капитан, до смерти не забуду, могу ответить, как на экзамене, — а помолчав немного, спросил: — Товарищ капитан, почему полковник так сильно на моего погибшего отца похож? Не по внешности, нет, а вот сам не пойму чем. Только очень похож. Так хорошо мне было с ним вчера, — и, не дожидаясь ответа, деловито: — До наблюдательного пункта по-пластунски доберусь. Так вернее.
— От души желаю успеха. Ты идешь в нейтральную зону. Немцев там нет, но осторожность никогда не мешает.
— Не сомневайтесь, буду глядеть в оба, — бодро пообещал юноша и скрылся среди развалин.
Все утро он не выходил у меня из головы. Все представлялось, как ползет он к северной стене в указанное место, как с трудом, не обращая внимания на ссадины, пробирается по каменной основе здания, выбирая самое удобное место для наблюдательного пункта.
С Женей, как удалось узнать впоследствии, произошло следующее.
Вначале он дополз до бывшего здания Дзержинского райкома комсомола. Там, вероятно, остановился отдохнуть. В здании райкома ему приходилось бывать не раз. Здесь, в светлой, просторной комнате второго этажа, Середу принимали в комсомол.
Затем Женя упрямо, но осторожно, по-пластунски, слившись с землей, продолжал свой путь. Через пробоину он попал в большой, стоящий почти у переднего края немцев дом. Вскоре мы получили от него первое сообщение. Я не отходил от радиста, да и не я один. Гуртьев тоже то и дело наведывался сюда. Ждали с волнением. Приемник некоторое время молчал, затем радист вздрогнул, сделал нам знак рукой и, приняв первое донесение Середы, сообщил местонахождение трех минометов противника.
Еще четверть часа — и новое сообщение: в квадрате 51-Ж — офицерская столовая.
Офицер связи артполка связался со своими огневыми позициями, и наши орудия начали пристрелку.
— Метко бьете, — сообщил Женя и указал новый объект.
Затем сообщение: «С западной стороны здания показалась группа немцев. Идут во весь рост, словно у себя дома. Открываю огонь». Еще несколько минут — и коротко: «Бежали!»
Дальнейшее видели разведчики. Немцы засыпали снарядами дом, в котором засел Середа. Вокруг него творилось что-то невероятное — взлетали камни, рушились последние остатки стен.
Минут через тридцать с НП сообщили, что в том пункте, где расположился комсомолец, слышна интенсивная автоматная перестрелка. Это означало, что Середа обнаружен и вступил в неравный бой. Однако противник, очевидно, не предполагал, что имеет против себя всего лишь одного, и то совсем молодого, человека. Фашисты, вероятно, подумали, что наши части создали новый опорный пункт. На дом обрушился шквал артиллерийского огня. Удастся ли Жене уцелеть в таком аду?
«Жив ли? Жив ли?» — мучила мысль. Воображение рисовало страшные картины. Я представил себе, как он лежит в своем углу, прикрыв передатчик собственным телом. А кругом творится нечто невообразимое, остовы развалин вздрагивают до самого основания.
Но юноша еще не погиб. Снова нам сделал знак радист и принял новую передачу:
— Немцы кругом. На пункте «С» батарея. Веду бой.
Обстрел усилился, а приемник молчал. Напрасно радист взывал в эфир. Он кричал, не думая об уставных позывных:
— Женя, прием, Женя, откликнись, Женя…
Когда грохот орудий стих, никто уже не надеялся, что юноша жив.
Минуты казались часами. Равнодушно, как всегда, светило солнце. По синему небу медленно проплывали ленивые облака. А человек погиб.
— Замечательный парень, настоящий сталинградец, настоящий советский человек, — прошептал Гуртьев, но радист вдруг крикнул:
— Тишина, принимаю!
Полковник расцвел. Мы жадно следили за рукой, выписывающей букву за буквой.
— Патроны на исходе. Живым не сдамся. Еще несколько минут — и последняя радиограмма:
— Прошу бить по пункту «А». Скопление немцев.
— А где же он сам тогда? — озабоченно спросил Гуртьев.
— Не сообщает. Отойти от этого пункта Женя вряд ли мог. Кругом гитлеровцы. Судя по всем данным, он вызывает огонь на себя.
— А что же будем делать? — нахмурился Гуртьев. — Что будем делать?
Впервые я услышал от него такой вопрос. Затем командир дивизии принял решение:
— Будет хуже, если его ранят или захватят живым. По-моему, иного выхода нет, как только выполнить просьбу. Можно, конечно, предположить, что сам Женя и вышел оттуда, но…
Полковник внимательно посмотрел на лежащую перед ним карту, глубоко вздохнул и сказал артиллеристу:
