И тихо было, так тихо…
Васька глядел на просторный край захваченной немцем земли и чего-то не понимал, чего-то простого.
Река внизу была лилового цвета. Муть отошла. Проплыла золотая солома. Цвет реки настоялся крепкий.
И небо над ним уже не было той высью, куда стремится мальчишья душа.
И тихо было…
В городе, на той стороне реки, тесовые крыши стали вспучиваться, трескаться, из-под них пробилось пламя и дым. Черный дым поднимался в безветрии прямым столбом в том месте, где железнодорожная станция. Значит, там идет бой. Значит, и Егоров Васька там должен быть, а не здесь, на скамье мраморной, под застывшей улыбочкой каменного эфиопа.
Мычала, страдая, недоенная корова где-то за рекой, и крик ее был мучителен.
Пройдя аллеей лип, старых, с черными могучими стволами, Васька вышел на площадь, мощенную невероятно крупным булыжником. Сколько нужно было перебрать камней, чтобы найти такие вот — почти плиты Зачем? А затем, что площадь эта становится дивной после дождя, когда цвет камня проявляется в полную силу, когда мускулы камня лоснятся, отполированные древней тяжестью многоверстных льдов: сиреневые, коричневые, серо-зеленые. И голубой отсвет неба стынет между камнями в лужицах.
И здесь, сбоку площади, за широкой каменной скамьей, стоял чернокаменный эфиоп с ямочками на щеках.
Здесь усадьба какого-то там вельможи где-то… — Ваське Гога Алексеев рассказывал. Мысль отыскать дворец, полюбоваться им, а может, и внутрь зайти, вплыла в его голову и тут же выплыла — Васька разглядел магазин Сельпо, густо крашенный зеленым и потому не сразу бросившийся в глаза, а про дворец забыл.
В магазине было прохладно.
Возле полок с вином стоял старик, похожий на плотный, но все же прозрачный сгусток теней. Задрав седую зеленоватую голову и как бы вспархивая над полом, старик читал:
— Мадера. Малага. Пи-но-гри…
— Здравствуйте, — сказал Васька Егоров с настойчивой бодростью, происходящей от вины, которую хочется скрыть.
— Здравствуй, здравствуй, — ответил старик, не изменив интонации, и продолжал в строку: — Кю- ра-со. Бенедиктин. Абрикотин… Это что же, все для питья? — Он повернулся к Ваське, и в его седых волосах зажглись разноцветные искры.
— Вина и фирменные ликеры, — объяснил Васька городским голосом.
— Страсти Господни Сколько годов товар тут беру, и мыло, и соль, и гвозди, а, слышь, все недосуг было голову-то задрать. — Старик задумался, потер переносицу. — Могёт, к открытию подвезли? Могёт… Магазин-то куда там с месяц — с после Первого мая все на ремонте стоял. Ишь ты, к самой поре управились.
Егоров Васька нырнул головой в широкоассортиментное сверкание вин. Снял две бутылки и по застланному сукном прилавку катнул к старику. Старик едва задержал их — свободно могли свалиться на пол ликеры. А Васька шуршал в гуще конфет — сыпал их щедро.
— Бери, дед. Хватай. Старик откачнулся.
— Ты что, дитёнок? Я не за этим пришел — за свечкой.
— Какая свечка — война, — прохрипел Васька. Он стаскивал с полок куски ситца и шевиота, радиоприемник. Подтащил к старику зеркало, высотою в рост человеческий.
— Война…
Стариковы губы выдули фразу легкую, как пузырик:
— Война войной, а свечка свечкой.
В углу на полу увидел Васька бочку с вареньем. Васька напрягся, приподнял бочку.
— Бери, старик Бери — ну…
Старик смотрел на него, как смотрит из куста беззащитный и оттого мудрый зверек.
— Уж больно ты, дитёнок, добрый.
Васька сломался. Сел на пол, прислонился к бочке спиной.
— Упрекаешь?
— Чем мне тебя попрекать? Нечем мне тебя попрекать. Ты беги дальше. Вот передохнешь — и беги.
С улицы в солнечный, пронизанный медленными пылинками клин вступила фигура.
Фигура была бородатая, буйноволосая, с холщовой котомкой через плечо, в кавалерийских галифе с малиновыми лампасами и босиком.
— Панька — Зеленый старик бросился к пришедшему и обхватил его поперек живота — пришедший был великанского роста.
Нащекотавшись бородами, старики шумно подошли к прилавку, как и положено подходить к прилавку покупателям винного товара. Великанский Панька, по годам, небось, старший, сказал звучно:
— Жаждой мучиюсь. В горле который день хрипота не проходит. Выпить, Антонин, надобно от жажды и для дальнейшего моего пути.
— Дык лавочница-то Зойка игде? Магазин настежь. И незнамо кому деньги платить, — восторженно сообщил зеленый старик Антонин. — Деньги-то у нас есть? У меня дык только на свечку.
— Что? — гремел Панька. — Деньги? — Он вывернул из кармана ком замусоленных денег. — Вот они. Народ за пение отваливает сейчас — не скупится. Знамо, не зарывать же… — Расправив купюры, он сгрудил их возле весов, привалил гирькой полукилограммовой, чтобы сквозняком не сбросило. Снял с полки пол-литра белой, а также круг колбасы и буханку хлеба.
— Садись, Антонин. И ты, воин, садись. Благословясь, почнем. Не на пол садитесь-то. Вон, в углу стулья один в одном.
— За Россию — сказал он строго и просто.
Васька встал, выпил водку единым махом и до конца, и стиснул пустой стакан до побеления суставов.
И Антонин встал, и, пока пил, лицо его плакало.
Закусив селедкой и хлебом, Антонин сказал:
— Как бы свечку не позабыть… Ты хоть старуху-то мою, Панька, помнишь? Ой, помнишь поди. Ты вокруг нее все козлом скакал.
Панька коротким сильным тычком распечатал еще одну поллитровку, выставил вперед широченную в ступне босую ногу, руки раскинул крыльями и запел: Среди долины ровныя…
От его пения, от его странного и невозмутимого вида, от водочного тепла Ваське Егорову захотелось вдруг и спать, и сражаться до последней пули одновременно. Васька разволновался и скривился, снова увидел летящего в небо Алексеева Гогу, и лишь тогда к нему вернулась мысль, что сегодня его день рождения, — икнув, он принял и Паньку, и Антонина, и эфиопа, и магазин с винами за подарок судьбы.
— У, черт… — сказал Васька громко и засмеялся. Антонин, ставший еще более призрачным, еще более в зелень, посмотрел на него птичьим взглядом.
— Ты Паньку не чертыхай, — сказал он. — Панька песни поет, сказки рассказывает — скоморох он. Он и врачевать может наложением рук. Он на нашей земле последний. И отец его был скоморохом, и деды.
— Волховали деды, — поправил Панька.
Еще раз подивясь своему необычайному дню рождения, Васька Егоров встал, взял с прилавка клочок оберточной бумаги и карандаш.
— Вы извините, — сказал он. — Это я не вас чертыхнул. Это от удивления, что сегодня у меня день рождения. Гога Алексеев улетел ввысь, а вы здесь… Разрешите, я у вас адрес возьму. Надеюсь после войны посетить…
— Посети, — сказал Панька. — Я на этой реке живу от истока до устья.
